– Нет-нет, – проблеял политрук из-под одеяла. – За знаменем товарищ подполковник послал солдата.
– Надо же… – удивилась Марья Антоновна и, судя по звону пружин, рухнула в кровать.
Без всякой паузы, как говорится, с ходу завела она уже знакомое слуху Мони:
– Батюшки-светы! Святые угодники! Мать пресвятая богородица!
Моня Цацкес снова удивился тому, что советская женщина, жена коммуниста и командира Красной Армии в минуты душевного подъема возвращается к своему темному прошлому и все ее высказывания носят такой откровенно религиозный характер. Еще Моня подумал о том, что Марья Антоновна повторяется.
«Сейчас сделает мостик», – раздувая резиновые щеки, прикинул в уме Моня и испытал острый приступ ревности, когда утробно, как пароходный гудок, поплыло по квартире:
– Ка-ра-у-у-ул!
Наступила тишина. И обостренный слух Мони улавливал частое, но уже успокаивающееся дыхание двух уставших, расслабленных людей.
Из прихожей послышался прокуренный мужской кашель и стук каблука о каблук, какой производят сапоги, с которых сбивают налипший снег.
– Муж!.. – простонала Марья Антоновна. – У него свой ключ. Бегите, Кац.
– Ку-уда?
– В шкаф, куда же еще? Если он вас застанет в постели, пристрелит и меня и вас.
Простоволосая и совсем голая, в одном черном лифчике, Марья Антоновна рванула на себя дверцы шкафа и взвизгнула сдавленным голосом. Белое привидение в кальсонах и рубахе глядело на нее сквозь круглые стекла на черной резиновой маске. Гофрированный хобот змеился по животу.
– Не дрейфь, Кац, – опомнилась наконец Марья Антоновна. – Тут все – свои.
И втолкнула лишившегося дара речи политрука в шкаф, плотно придавив его дверцами к Мониному телу. Политрука колотила дрожь.
– Маруся, – басовито рокотал в квартире голос подполковника Штанько, – почему в таком виде?
– Новый лифчик примеряла, – кокетливо отозвалась жена, – тебя дожидаючись…
– Порадовать хотела?
Жена охнула. Штанько, видать, ущипнул ее тугое тело.
– Ну, хозяйка, докладывай. Отправила знамя?
– Вот оно лежит, запаковано…
– Я ж солдата посылал… Что, не приходил? Сукин сын! В самоволку подался. Сгною на гауптвахте. Не забыть бы звякнуть в комендатуру… Наш офицер сегодня в патруле… политрук… опознает стервеца.
– Позвонишь, позвонишь…– ласково смиряла гнев супруга Марья Антоновна. – Отдохни сначала… Все служба да служба… Нечто не соскучился по своей Марусе?… Я тут глаза проглядела… Все жду-жду…
– Ладно, – нехотя уступил подполковник. – Сними с меня, Маруся, сапоги… Заждалась ты меня, боевая подруга…
Подполковник Штанько опустился на край кровати, и в шкаф снова проник стон пружин.
Старший политрук Кац и рядовой Цацкес стояли нос к носу. Оба в нижнем белье. Но Цацкес сохранял спокойствие, политрук же все не мог унять дрожь в коленках. То, что перед ним не привидение, а человек, и не морда чудовища, а маска противогаза, политрук постепенно осознал. Более того, слегка поднатужась, он сделал умозаключение, что человек этот проделал тот же путь из кровати Маруси в шкаф, что и он. И это еще не, все. По нательному белью и противогазу Кац опознал в нем военнослужащего. И не из командного состава.
– Фамилия? – окончательно придя в себя, прошептал политрук Кац в круглые стекла маски, – Звание?
– Рядовой Цацкес, товарищ политрук, – глухо забухало под, резиной, вздувая маску по бокам.
– Цацкес? Вот ты где? Тебя, кажется, послали за знаменем?
– А вас, кажется, послали в патруль?
– Маруся, – проник в шкаф голос подполковника Штанько, – кто-то шепчется тут, а? Или мне мерещится?
– Мерещится, мерещится. Замотался, бедный, на службе. Обними свою Марусю.
Пружины матраса жалобно заныли.
Старший политрук Кац, надышавшись нафталина, замотал головой, готовый чихнуть. Моня зажал ему рот ладонью.
– Дай противогаз, – пускал пузыри политрук. – Уступи на минутку, я погибаю.
Моня не отвечал и сильнее сдавливал Кацу рот.
– Дай противогаз, – заскулил политрук. – Я требую… Как офицер у солдата.
Моня был нем как стена.
– Я прошу… как советский человек советского человека…
Моня не шелохнулся.
Крупные слезы струились из глаз Каца.
– Прошу тебя, Цацкес, как еврей еврея… – Старший политрук перешел с русского на идиш.
Тут Монино сердце не выдержало. Он стянул со своей вспотевшей головы очкастую маску. Кац напялил маску на себя, задышал часто и глубоко, вспучивая резину на щеках.
Политрук отдышался, пришел в себя.
– Рядовой Цацкес, – строго бухнул он из-под резины. – Ты таки попадешь на гауптвахту.
Моня сдавил рукой гофрированную трубку противогаза, и доступ воздуха в маску прекратился. Лицо политрука за круглыми стеклами побледнело, вместо воздуха он всасывал в рот резину. Политрук сорвал с головы маску, обнажив рыжий одуванчик. И Бог знает, как бы дальше разыгрались события в шкафу, если бы снаружи не послышался низкий, пронзительный вой.
Поначалу и Кац и Цацкес приписали этот вой Марье Антоновне, ее неистощимому темпераменту, но вой все усиливался, нарастал, вызывая холодок на спине, и они безошибочно определили его происхождение. Это выла сирена. По радио передавали сигнал воздушной тревоги.
– Воздушная тревога! – ворвался в шкаф голос диктора. – Вражеская авиация прорвалась к городу! Граждане! Спускайтесь в укрытия и бомбоубежища! Повторяю…
Подполковнику Штанько и его супруге Марье Антоновне не нужно было повторять. Они выскочили из кровати и, поспешно натягивая на себя одежду, ринулись на лестницу, по которой с воплями и плачем мчались вниз полуодетые соседи.
– Партийный билет при мне? – похлопал себя по нагрудным карманам подполковник Штанько. – Маруся, за мной!
Они покатились по ступеням, и топот десятков ног утонул в сухих ударах зенитных орудий. Осколки гулко застучали по железной крыше. Где-то поблизости ухнула бомба, тряхнув стены.
Цацкес и Кац вывалились из шкафа.
Взрыв повторился. Из оконной рамы со звоном посыпались осколки стекла. Холодный воздух полоснул их по ногам.
