В прихожей зазвенел звонок, и Зуев подбежал к дверям, к переговорному устройству. Астахов запахнул на коленях халат, а Лунин, поставив кувшин на пол, поспешно схватил со спинки стула купальное полотенце и обернул им живот и бедра.
Зуев нажал на кнопку и спросил в решетчатую мембрану:
— Кто это?
— Я, — послышался искаженный треском электрических разрядов игривый женский голос. — Дуня. Официантка. Горяченького вам поесть принесла.
— Дуня? — взыграл Зуев и, обернувшись к товарищам, подмигнул. — А как вас по батюшке, Дуня?
— Да чего это я вам по телефону должна говорить? Откройте, скажу.
— Нет, уж вы нам, Дуня, по телефону скажите, — затанцевал у двери голый Зуев, посвечивая розовым после «горного солнца» задом. — Тогда и пустим.
— Да Ивановна я, — протрещал голос в рупоре. — Вот уж неугомонные. Ровно дети.
— Милости просим, Авдотья Ивановна, — Зуев нажал на кнопку сигнала, открывающего входную дверь.
Из прихожей слышно было, как официантка захлопнула за собой дверь и веником стала обметать снег с ног.
Астахов вскочил с дивана и суетливо стал натягивать на себя под халатом трусики. Лунин тоже, сбросив мохнатую простыню, накинул на плечи купальный халат и, запахнув, стянул узлом пояс. Один Зуев оставался нагишом и посмеивался над своими товарищами.
— Джентльмены. Напрасный труд.
— Но все же дама, — возразил Астахов.
— Эта дама, если мои сведения точны, привыкла видеть мужчин в голом виде. Здесь отдыхал до нас мой коллега Женя Афанасьев. А ему я доверяю…
В чем доверяет Зуев своему коллеге Жене Афанасьеву так и не удалось узнать Астахову и Лунину. Потому что Дуня вошла в гостиную.
— Здравствуйте, соколики!
Сказано это было с доброй, приветливой улыбкой. От всего облика Дуни — простой русской бабы с морозным румянцем во всю щеку, с нагловатым и в то же время потупленным взглядом серых глаз, с веселыми морщинками от улыбки на выступающих по-татарски скулах — повеяло домашним уютом, кислым хлебом и парным молоком, запахом детства в деревенской избе, где появились на свет когда-то все три приятеля — и Зуев, и Астахов, и Лунин. Да к тому еще Дунин слегка скомороший наряд, почитавшийся здесь униформой для обслуги — бисером шитый кокошник на голове, душегрейка с меховой оторочкой и черные валенки-чесанки, облегающие крепкие ноги, с вы пирающими над отворотами валенок икрами, настраивал на бездумный, невсамделишный, праздничный лад, когда хочется дурачиться, позабыв о годах и служебном положении.
— Здравствуй, матушка!
— Здравствуй, голубушка!
— Ах, ты, кормилица наша!
В тон ей загалдели они хором.
В обеих руках у Дуни были алюминиевые судки, издававшие вкусный запах.
— Сейчас покормим вас, — словно причитая, напевно тянула Дуня, ставя ношу на стол. — Небось изголодались, бедненькие. Все принесла вам, как любите. Специально у ваших супруг дозналась, кому что по душе… Вот голубцы со сметаной, вот борщ украинский, а вот котлеты пожарские.
— Ах, Авдотья Ивановна, — развел руками, будто пытаясь ее обнять, голый Зуев. — Матушка ты наша, заступница. Товарищ Тимошкина.
— Ох, и фамилию мою узнали, — как бы застыдившись, прикрыла рот рукой Дуня.
— А как не знать? Вся Россия слухом полнится. От Балтийского моря до самых до окраин… Везде наш брат, партийный работник, славит Авдотью Ивановну.
— Ой, тоже скажете, — совсем засмущалась Дуня.
— Вам привет, велел кланяться мой друг товарищ Афанасьев.
— Женя, что ли? Не забыл, значит. Ох, и шелапутный товарищ Афанасьев. Ровно дитя малое, любит куролесить.
— Очень лестно он о вас отзывался, — подмигивал приятелям Зуев.
— Спасибо на добром слове, — отвечала Дуня, расставляя посуду на столе. — А условие мое сказывал?
— А как же? Все припасено. Вчера наменял, — Зуев побежал к гардеробу, стал рыться в карманах своей шубы.
Астахов и Лунин, один на диване, другой в кресле, наслаждались разыгрываемой перед ними сценой, в которой Зуев комиковал и притворялся, а Дуня вела роль всерьез и искренне. Чем это все могло завершиться, оба не догадывались, и это еще больше разжигало любопытство и улучшало настроение.
Зуев принес на ладони три серебряных рубля и показал сначала зрителям, потом Дуне.
