И Фёдору невдомёк — в ответ ему тоже вымолвил. Пыль осела, слова вместе с пылью легли. Опять тишь да зной, только жаворонок в небе звенит…
Едет Фёдор, о царице не думает. Думает о своём: «…Конечно, и раньше, бывало, особливо на масляной, — забав народных не счесть… Тут же иное. Всё воедино собрать, чтобы каждая песня, каждое слово к месту шло. Масок наделать… Петрович, конечно, за своих Аполлонов да Венер с купидонами уцепится, а мы между ними исконных наших целовальников, крючкотворцев, обдирал да кривосудов сунем. Хорошо бы от итальянцев Арлекина да Панталона взять, — неплохие ребята. Опять же гудошников, балалаечников да плясунов… Всех озорников по Москве собрать. Всех, сколько ни есть!»
Едет Фёдор, глаза закрыл, будто дремлет, а одно за другим наперегон в мыслях бежит… Рожь шелестит, над конями оводы вьются, деготком от ямщицких сапог тянет, жаворонки без умолку поют…
— Дворянство тебе и 700 душ… а ты что же, сударь, брезгуешь?
— Актеру Волкову, ваше сиятельство, надобен трагедийный меч, а именитая дворянская шпага ему ни к чему!
Бестужев согнутым пальцем по табакерке постукал, щепоть табака нюхнул.
— Вольные мысли, сударь мой, при дворе формы пристойной требуют и немалого береженья! Благоволения сильных обычно кратки бывают…
— Знаю, ваше сиятельство. На память один народ бережлив. А я перед ним в долгу!
Незаметно вдруг подошла Екатерина:
— Э, сударь, мечтатели вряд ли в надобность государству… Если бы я слушала их, мне пришлось бы всё перевернуть в моей империи вверх дном…
— Простите, ваше величество, не ведал о присутствии вашем…
— Пустяки… Теперь, сударь, иные дни наступили… Я жду от вас многих услуг… Идите!
«Услугой моей довольна ли будешь…» — подумал Фёдор, склонясь в поклоне…
— Алексей Петрович, — задумалась императрица, — а ну-ка дай табачку! — Холёные пальцы щепоть табаку из бестужевской табакерки взяли. — Хороший табак у тебя, Алексей Петрович… А Волкова, что ж… дело его о дворянстве изъять до времени… Сейчас из него дворянин плохой станется.
В герольдмейстерской конторе секретарь Железовский на известии от сената «О пожаловании в российские дворяне Фёдора и Григория Волковых» в тот день приписал: «Здесь не числить. Нерешенное. Вынуто оное, взято в Герольдию».
Пожевал секретарь губами, вздохнул и теми ж словами: «Сейчас из него дворянин, видать, плохой станется!»
С утра до вечера с одного конца Москвы на другой меряет вёрсты Фёдор. Завёл лошадёнку ледащую, но терпеливую, — неутомимо машет облезлым хвостом от Салтыкова моста, по Немецкой да по обеим Басманным, а там по Мясницкой до Никольского моста, мимо Ильинских ворот по Покровке, до старой Басманной, аж до головинского её величества дома… Вон он, конь какой!
Фёдор сидит на нём, плащом не согретый, — ветры в ту зиму откуда взялись: начиная с утра и до сумерек дуют. Где остановку делать, где что расставить, где проходить народу — обдумать всё надо.
Не мало «карнавальных служащих», как их тогда окрестили, — комедиантов, студентов, певчих из разносчиков, фабричных, полковых музыкантов, гудошников, балалаечников. Пять тысяч простого, весёлого люда надо было сыскать, обучить, взбодрить. Яков Шумский охрип, Елозин день и ночь переписывает «хоральные песни», господу богу молится, — когда ж всё кончится! А Фёдор с утра на коня — и по Москве. Чёртов Яшка обоим, коню и Фёдору, вслед прозвище кричит несуразное… доволен!
И надо же так. Елозину полицмейстер велел по пути карнавальному все кабаки отмечать и о том майору Григорову доложить, с тем чтобы объявление сделать: «Всем в карнавальных костюмах в день карнавала доступу в кабаки совсем не будет!» Ходил Кузьмич от кабака к кабаку. Записывал. Четырнадцать кабаков насчитал, заскучал, в Петербург стал проситься.
Хороши вышли хоры фабричные! Фёдор сам к песням музыку сочинял, а иной раз на старый народный лад сводил. Случалось, и поспорят с кем из певцов, каждый привык к своему. Пошумят разноголосицей, полдня на уговор уйдёт, а к вечеру договорятся. Нет лучше песни на свете, от души сложенной. Недаром потом и года прошли, а народ пел по московским фабричным окраинам Фёдора песни.
А уж скоморошьи придумки! Яшка смотрит на ребят, хохочет: «Вас бы с придворного театра всем войском российским гнали! Из пушек по вас палить Сиверс бы начал!»
С сентября по январь сколько труда положено! А ведь народ подневольный, днями работою скованный. Словно хлынуло вдруг половодье, берега изломав, поруша… Не похабная песня кабацкая, не угар беспросветный — будто свежим ветром с полей огромных дохнуло.
— Ты, Кузьмич, кабаки не считай! — смеются чумазые, бородатые, хилые в нищете своей. — С ними нам жить опосля…
— Должность такая поручена, — разводит руками Кузьмич. — На меня одного надежда!
Счастливая жизнь пришла в эти месяцы к Волкову. Сумароков в своей обиде утих, совесть пиита что ль в нем проснулась, каждый день шлет с «казенной надобностью» хоральные песни да прибаутки… Фёдор Хераскова из университета привлёк да и сам сочинять принялся — про синицу, что, из-за моря вернувшись, рассказывала, какие порядки за морем:
Полицмейстер, пробу заслушав, вдруг закричал:
— Сии мысли вольные петь не дозволю!
Шуйский вступился:
— Так то ж у них, ваше благородие, за морем-океаном… У нас же другое, свое, свычное!
— А… — удивилась власть, — это у них!… Ну тогда давай погромче, а то народ озяб.
Хохочет Фёдор:
