А небо мало-помалу прояснялось; то тут, то там проглядывали, между плывущих и таявших облаков, звезды. На колокольне мерно ударило три часа. Скоро рассветет, и еще одна ночь канет в вечность, ничего ему не давши. Неужели еще ждать двадцать часов?
От нетерпения и досады Углова бросало то в жар, то в холод, и, не отдавая себе отчета в том, что он делает, точно повинуясь таинственной воле, которой противиться было невозможно и которая влекла его из комнаты, где он так долго и жестоко мучился в беспомощной тоске, он выскочил из окна и побежал к тому месту против клумб с цветами, на которое выходили окна ее комнаты.
Для этого надо было обогнуть дом и пройти мимо окон спальни супругов Потанто. Владимир Борисович невольно замедлил шаги и стал пробираться ближе к стене, чтобы не быть замеченным. Всем существом своим чувствовал он, что идет на что-то важное и бесповоротное. Это убеждение было в нем так сильно, что заглушало в душе все прочие чувства. Даже жгучей страсти к Клотильде, терзавшей его за несколько минут перед тем, он уже не ощущал; ему только хотелось что-то знать, а что именно — он не знал. Ему надо было все знать, и он сейчас все узнает, надо только увидеть ее. А он ее увидит. Эта уверенность с каждой секундой все крепче и крепче укоренялась в его сердце, так что он нимало не удивлялся, когда услышал, что она зовет его… шепотом, так тихо, что ее голос сливался с шелестом листьев и точно несся издалека.
Как добежал он до Клотильды, как упал к ее ногам и как зарыдал от счастья, обнимая ее колена и прижимаясь к ним — это он не мог бы объяснить. И она, Клотильда, тоже искала случая сказать ему, что решила непременно сегодня ночью видеть его, чтобы высказать все, что у нее на душе. Надо, чтобы он знал; дольше ждать она не в силах. Никогда не могла она себе представить, чтобы можно было любить так, как она любит его! Все считают ее холодной и неспособной увлекаться, и сама она была до сих пор такого мнения о себе. Разве за нею не увивались блестящие кавалеры, разве не говорили ей всего того, что говорится в подобных случаях девушке, сердце которой хотят тронуть? Но она оставалась холодна, и, кроме удовлетворенного самолюбия, эти признания ничего не возбуждали в ней. Видно, давно уже предчувствовала она встречу с ним и берегла себя для него. Никогда ни один мужчина не прикасался губами к ее руке, а его она готова всю жизнь целовать, прижимать к сердцу, она готова умереть в его объятьях. О, как она любит его! Только с того мгновения и поняла она жизнь, как увидела его! Все в нем мило — и лицо его, непохожее на те лица, которые окружают ее, и походка, и взгляд, и голос, и смех, и все, по чему можно в нем сейчас узнать иностранца — все это ей нравится! Ни за что не хотела бы она, чтобы он был иным, ни за что! Она всю свою жизнь ждала его. Он ей являлся во сне. Когда она в первый раз увидела его, ей казалось, что она давным-давно его знает. Он ей ближе всех остальных людей на свете. Она отдалась ему раньше, чем он заметил ее.
— Да, да, да, — страстно повторяла молодая девушка, зажимая Углову поцелуями рот. — Ты обо мне еще не думал, когда я уже любила тебя! Помнишь садик в Версале, Где ты видел меня с книгой в руке, ушедшую в думы? Я тогда про тебя думала, про то, что скоро увижу тебя… Я представляла себе не только тебя, но и твоих, твою мать, отца… Я тогда еще не знала, что их нет на свете, но, с тех пор как ты сказал мне это, они уже не покидают меня: я с ними постоянно, чаще, чем с тобою. Я иногда отрываюсь от тебя, чтобы быть с ними. Ведь это — хороший знак, не правда ли, когда родители того, кого любишь, не покидают тебя ни днем, ни ночью, когда постоянно чувствуешь присутствие их возле себя? Скажи, ты не испытал того же? Ты не призывал моей матери, чтобы она благословила наш союз, нашу любовь? Слушай, я должна сказать тебе то, что ты про меня еще знаешь, ты должен про меня все знать, все! Слушай…
Владимир Борисович был, как в чаду, от счастья и об одном только молил Бога, чтобы блаженные минуты, которые он переживал, длились дольше. Если это — греза, дай Бог никогда от нее не проснуться! Но последние слова Клотильды отрезвили его: он вдруг понял, что все это происходит не во сне, а наяву, и его сердце сжалось непонятной, безотчетной тоской.
Неужели он даст ей говорить дальше, узнает ее тайну, не открыв ей своей? Так низко злоупотребить доверием той, которая ему дороже жизни? Она ведь отдается ему, совершенно не зная его, не подозревая, в каких запутанных и опасных сетях он бьется.
Он поднялся с колен и заявил что, прежде чем выслушать ее тайну, он должен открыть ей свою. Клотильда смолкла, устремив на него полный ужаса и мольбы взгляд. Неужели он скажет ей, что она ошиблась в нем, что он не любит ее? О, это было бы слишком ужасно!
Углов понял ее опасения и стал ее успокаивать. Любит он ее так, как она того достойна, и все, что она говорила ему, есть не что иное, как отголосок его собственных чувств к ней. Он тоже никогда не любил так, как теперь; ему тоже жизнь невозможна без нее, и он тоже на все готов, чтобы не разлучаться с нею…
— Так что же? Так что же? — пролепетала Клотильда чуть слышно и дрожащим голосом.
— Я так же, как и ты, не жил, а томился все эти дни, я так же всю эту ночь терзался желанием остаться с тобою наедине, чтобы открыть тебе… не сердце мое, которое тебе уже давно открыто, а все, чего ты про меня не знаешь и в чем я невиноват…
— Как и я невиновата в несчастье своей матери, — вымолвила она, не спуская с Углова пристального взгляда и тревожно спрашивая себя:
«Почему он так бледен и почему его взгляд, полный такого счастья несколько мгновений перед тем, теперь так печален? Что хочет он сказать мне? И зачем? Мне так жутко! Лучше бы он молчал!» — мысленно повторяла она.
Но Владимир Борисович уже приступил к своей исповеди, рассказал ей про свое детство и беспечную юность. В своем увлечении все открыть ей, все разъяснить, чтобы ничего непонятного между ними не оставалось, он даже коснулся мимоходом и своего невинного романа с Фаиной, Воспоминания пережитого воскресали одно за другим в памяти Углова, и он их все, без утайки, излагал пред Клотильдой, ни перед чем не останавливаясь, даже перед опасением огорчить и испугать ее. Она должна была все узнать про него, все понять и простить, потому что она любит его. Он рассказал ей про челобитную, поданную на него неизвестным врагом, про то, как незаслуженная напасть отразилась на отношениях к нему прежних друзей и знакомых, про свидание с цесаревной и про чувства, волновавшие его в то время, когда ему приходилось охранять доверенное ему письмо.
Когда он дошел до эпизода на границе и до своего бегства в Германию, рука Клотильды, которую он продолжал держать в своей, похолодела от волнения. Все, все переживала она с ним! Ее лицо становилось все бледнее и бледнее, взгляд пристальнее, словно она усиливалась проникнуть дальше его слов, чтобы понять их тайный смысл.
И Владимиру Борисовичу жутко становилось от предчувствия чего-то страшного и неизбежного, начинавшего закрадываться ему в сердце. Слова все медленнее и бессвязнее срывались с его губ, он сознавал, что говорить не стоит, что любимая им девушка и без слов все знает, до всего сама додумалась. Она уже давно не слушает его. И душа его постепенно наполнялась глубокой, безграничной печалью, а сердце, как птица, пойманная в западню, трепетало под надвигающимся ударом, который должен был разрушить навсегда все его надежды, все мечты. Он не искал утешения и поддержки в ее глазах; в них тоже, кроме смертельной тоски и отчаяния, ничего не было. Да Клотильда и не услышала бы его призыва: борьба с призраками, возникавшими один за другим пред ее духовными очами, поглощала все ее силы и способности. Под мучительным усилием все понять и сообразить брови ее сдвигались, а губы судорожно сжимались.
И вдруг, обратив к нему искаженное ужасом лицо, она с усилием вымолвила:
— Того человека, который служит причиной вашего несчастья, зовут Паулуччи? Да?
