веером.
Она начинала досадно толстеть, и ей становилось тяжело подниматься по лестнице, а Лизавета Касимовна занимала помещение в верхнем этаже, с витой лестницей в спальню цесаревны.
— Прежде всего угости меня холодным портером. Я отвыкла лазить по таким лестницам, как у вас, и чуть не задохлась, — прибавила она, снимая с головы украшенную перьями и цветами шляпу и расстегивая пышный воротник, подпиравший ее дряблые, покрытые пятнами расплывшихся румян щеки.
Лизавета поспешила выйти, чтоб исполнить желание своей посетительницы, которую нашла по своем возвращении перед зеркалом туалета, углубленную в исправление попорченной потом красоты лица. Отыскав на столе баночку с румянами, она усердно намазывала ими щеки и налепляла вместо отставших мушек новые.
Справившись без торопливости и с надлежащей ловкостью с этим делом, важнейшим для нее в жизни, она повернулась к дочери и объявила ей, что им всем здесь грозит большая опасность.
— Я нарочно к тебе заехала, чтоб тебя предупредить, что вашего Шубина арестовали, — прибавила она, внимательно оглядывая кружева на своей груди и стряхивая с них приставшую розоватую пыль от порошка, которым были покрыты ее грудь и руки.
Что Ветлова устояла на ногах и что ей удалось ни единым движением не выдать смертельного ужаса, заставившего ее похолодеть от этого известия, надо было приписать чуду.
— Да, — продолжала между тем пани Стишинская, усаживаясь на диван и нанизывая на пальцы снятые кольца после тщательного осмотра модно отрощенных ногтей, — его уж давно подозревали в том, что он принимает деятельное участие в заговоре против императрицы… Кстати, ты, верно, слышала? Весь город про это говорит! Меня так полюбила наша восхитительная Анна Леопольдовна, что жить без меня не может. Я учу ее делать реверансы, как в Версале, я выбираю ей туалеты и прически, одним словом, она без меня не может обойтись… Но вернемся к вашему Шубину. Представь себе, что придумал этот негодяй! Убить всех немцев, заключить императрицу в монастырь и провозгласить царицей твою цесаревну! Совсем с ума сошел! И скажу тебе по секрету, цурка, что и твоей госпоже грозит беда, если она… Посмотри, это, верно, портер принесли, — прервала она свою речь на полуслове, услышав стук в дверь.
Лизавета Касимовна впустила лакея с серебряным подносом, на котором стояли бутылка портера и стакан.
Освежившись, пани Стишинская продолжала свою речь.
— Ты должна ее предупредить, что на днях у нее будет герцог… Вот какой он прекрасной души человек и как ему не хочется даже злейших своих врагов губить, когда можно этого избежать! Объясни ей, что от него все зависит и что он больше может сделать самой императрицы… Налей мне еще стаканчик. Спасибо. Портер у вас прекрасный, так же хорош, как тот, который я пила у леди Рондо из английского посольства… Что за милая женщина эта леди Рондо! У нас во дворце все от нее в восторге…
Долго она еще распространялась о выгодах своего положения в качестве компаньонки новых фаворитов, поощренная молчанием дочери, которой стоило неимоверных усилий не прерывать ее вопросами, рвущимися из ее глубоко потрясенной души. Но всему бывает конец, и, когда, опорожнив до последней капли бутылку, пани Стишинская поднялась с места, чтоб ехать домой, Лизавета с замирающим сердцем спросила у нее, не знает ли она, когда именно арестовали Шубина, где и при каких обстоятельствах.
Но пани Стишинская ничего этого не знала: ей было известно только то, что ей велено было передать дочери, и ничего больше. При новом блестящем дворе тайны хранились куда лучше, чем при прежних, и любимица новых временщиков должна была сознаться, что любопытничать и болтать, как раньше, в задних комнатах дворца было теперь преопасно.
— Ты даже и представить себе не можешь, какой серьезный человек герцог. Откровенно тебе скажу, что никого, даже покойного царя Петра Великого, я не боялась так, как его. Держит он себя так надменно, что все перед ним дрожат, все без исключения, даже сама императрица. Можешь себе после этого представить, как я была польщена, когда он сегодня приказал мне к себе явиться и сказал: ваша дочь одна из самых близких к цесаревне Елисавете Петровне, передайте ей конфиденциально об аресте Шубина и о том, что я намерен на этих днях посетить ее госпожу. Вот, ни слова он к этому не прибавил, но для меня и этого было достаточно, чтоб все понять, недаром я уж пятнадцатый год как при дворе и была близка к таким личностям, как Меншиков, Ягужинский, Долгоруковы и другие важные особы, не говоря уж об императорах и императрицах! Мне объяснять ничего не надо, и вот именно это-то и ценится важными господами. Уж по одному тому, как он произнес это слово «конфиденциально» да как посмотрел при этом на меня, у меня дрожь пробежала по телу, и я поняла, что пропала, если дозволю себе малейшую неосторожность при исполнении его поручения… Да, цурка, всего насмотришься, наслушаешься и натерпишься на службе при императорском дворе и далеко не одни удовольствия и выгоды испытываешь, даже при опыте, уме и ловкости, — прибавила она со вздохом.
А уж перед тем как совсем уехать, спустившись с лестницы, по которой вышла провожать ее дочь, пани Стишинская остановилась, чтоб, предварительно оглянувшись по сторонам, убедиться, что некому их подслушать, и, понижая голос до шепота, объявила, пригибаясь к уху Лизаветы, что она слышала стороной… не от самого герцога — о, нет! — и не от его родственников, а от совершенно посторонних людей, будто ему очень бы хотелось, чтоб цесаревна обратила внимание на его брата…
— Для чего ему это? — отрывисто прервала ее дочь, вне себя от негодования.
— Ну, ты же понимаешь… они теперь в таком фаворе, что им простительно высоко себя ценить… и к тому же Густав Бирон — очень красивый кавалер… а твоя цесаревна… ей же нужна протекция…
Но, заметив, наконец, с каким гневом ее слушали, она смолкла на полуслове и, презрительно пожимая плечами, молча спустилась вниз и все с тем же видом оскорбленного достоинства рассталась с дочерью, чтоб сесть в великолепный экипаж своих новых патронов и уехать.
Не медля ни минуты, отправилась Ветлова в покои гофмейстерины и, не давая ей опомниться, передала все слышанное от матери.
— Что же тут делать, Господи! Как ей сказать? Какой это будет для нее удар! Вот уж именно: чем дальше, тем хуже, — растерянно повторяла Шувалова, всплескивая руками от отчаяния.
— Надо как можно скорее ее предупредить, — заметила Ветлова.
— Как хотите, но я за это не берусь…
— В таком случае я это сделаю, — объявила Лизавета Касимовна, — но пойдемте к ней вместе, ей будет нужно присутствие всех, кого она любит…
— Послать разве за Нарышкиным?
— Как она прикажет, а прежде всего надо, чтоб она все узнала от нас.
— Ну, пойдемте. Боже мой, Боже мой! До чего мы дожили! Боже мой!
— Вот что, Мавра Егоровна, — сказала Лизавета, когда они прошли несколько покоев и вошли в комнату с дверью в маленькую гостиную, где прилегла отдохнуть перед обедом цесаревна, — я ей сначала скажу про посещение моей матери, про то, что герцог к ней собирается с визитом, а уж потом про Алексея Яковлевича…
— Как хотите… делайте что хотите, я ничего не могу сообразить.
