Вечером еще заглянули в торговые кварталы. Я приобрел вырезанного из железного дерева водяного буйвола; он был представлен в типичной позе с запрокинутой головой. Филиппинцы искусны в таких работах; из больших жемчужных раковин они мастерски вырезают тарелки, ножи, вилки и другую утварь. Я видел магазинчики, где на витринах были выставлены только раковины и домики улиток, и дивился, как когда-то ребенком, что такие сокровища можно купить за деньги.
ГОНКОНГ, 31 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Справиться с каким-нибудь городом гораздо проще, чем прийти к согласию с самим собой; от этого зависят суждения.
Вчера я ступил на землю Гонконга уже в дурном расположении духа, в предчувствии, что попал в один из больших смесительных чанов, где даже прекрасные или известные из литературы вещи представляются глазу в упадочном виде.
Как часто бывает в настроении дисгармонии, все начинается с отталкивающего, даже ужасного зрелища. Человек, который хотел пересечь широкую набережную, не обращая внимания на сигналы, был сбит мчавшимся на огромной скорости автомобилем. Я услышал удар, увидел, как мужчина, крутясь, подлетел в воздух и грохнулся на тротуар. Самого худшего, похоже, удалось избежать, поскольку через несколько секунд он приподнялся на обеих руках. Потом его обступила группа людей и заслонила от взгляда. Наверно, китаец из сельской глубинки, который подал другим предостерегающий пример.
Это омрачило все мое восприятие города, как покрытое сажей стекло скрадывает свет солнца. В таких случаях только время дает возможность разобраться в себе, пересмотреть внутренние установки. В каких конфигурациях я позволяю протекать в себе времени и пространству? Что воздействует благоприятно, что неприятно? Без сомнения, я особенно чувствителен к бетону. И потому меня, как и во время пребывания в Нью-Йорке, охватила сильная депрессия, поскольку у нее были пространственные причины. Гадко было, помнится, в Ворошиловске, где я жил в здании ГПУ[119]. Война, разумеется, смягчает это впечатление; первоначальный смысл отходит на задний план. Но тогда, правда, докапываешься до стихийного, и становится труднее найти ответ — например, из-за того, что войну считаешь игрой, как было принято во времена Гомера и даже до него. Первую мировую войну я прошел, так и не узнав, как функционирует пулемет. Дважды я просил зачислить меня в летчики, один раз потому, что рассорился с полковником, второй раз honoris causa[120], когда обозначился закат империи. Случись это, я покинул бы поприще, где был силен, а отец видел лучше меня; он сказал: «Ты пехотинец и должен им оставаться. Это дело хорошее; пешком всегда есть шанс уйти». Верное замечание, оно по сей день сохраняет для меня силу; сто шагов пешком лучше, чем тысяча километров на самолете или в автомобиле.
Ну ладно, когда знаешь свою местность, а на это требуется время, можно приспособиться. Я живу в Верхней Швабии, где земля и люди еще более-менее в порядке, и неплохо чувствовал себя на Сардинии, где еще знали, каким должен быть мужчина… во всяком случае, до того, как Ага Хан[121] опустошил тамошнее побережье. В путешествиях меня естественно тянет к природе и исторической местности, если та еще сохранила неприкосновенность. Из городов мне наиболее приятен Париж; в этом отношении я соглашусь с Генри Миллером, который считал, что Париж и ужасные города Среднего Запада отличаются друг от друга, как небо и преисподняя.
Можно оправдать себя внутри времени и вопреки ему. Это — право одиночки, который не позволяет кормить себя обещаниями. Загвоздка в том, что моя оценка ситуации этому противоречит. Привязанность живет на островах, понимание — на континенте. Ты волей-неволей вынужден пуститься в дорогу, которая проясняется все более отчетливо. Человек не правит машиной, а прокручивается через нее, как через мясорубку.
Однако вернемся к бетону. Вторая мировая война началась для меня в бетонированных укреплениях[122]. Напротив, земляные и деревянные постройки Первой мировой были еще родными и к тому же надежнее. Теперь, я это предвидел, возможности ускользнуть больше не было; победа тоже стала абсурдной. Смерть была гарантирована; и она была бы отвратительной. С отвратительным еще можно было бы смириться, когда б оно не грозило уничтожением. Мир — символ рациональной жизни и трансцендирующего ее пути. Последний должен находить выражение в Дао строений и ландшафтов.
Из бетона строят для скорости и в предчувствии больших разрушений. Тут есть пристанище, но больше нет родины — человеческая пустыня, в которой оскудевает вода. Стиль больше не развивается. Это в порядке вещей и изменится только тогда, когда выдохнется прогресс. Тогда изменятся и материалы, ибо форма и содержание всегда стремятся, так же, как покой и движение, опять прийти в равновесие.
Бурный рост целых кварталов высотных зданий в Гонконге удивителен уже потому, что город относится к политически горячим точкам и за одну ночь может перейти в другие руки. Невероятна и скорость, с какой эти блоки эксплуатируются и приходят в негодность. В начале улицы они уже разрушаются, в то время как в конце еще возводятся новые. Непостижимо и количество жителей; я видел в коридорах грозди людей — их будто выдавливали из тюбика.
Ручной труд здесь, очевидно, еще рентабелен даже в тех сферах, где у нас давно доминируют машины. Высотные здания окружены не стальными лесами, но снизу доверху — тонкими бамбуковыми плетениями, которые, будучи связаны веревками, как клетки для сверчков, охватывают все сооружение. Матрица оказывается красивей и изящней продукта. Маленькие строительные детали поднимаются не кранами, а перебрасываются из рук в руки по цепочке рабочих, которые ловко подхватывают их.
Видел я, естественно, и курьезы, известные по путевым заметкам древних и новых путешественников — так называемые «тухлые яйца», в патине которых были процарапаны узоры, уличных игроков, бродячих торговцев, мелкие ресторанчики: следы исходных компонентов, которые еще содержались в растворе. На обочине по-прежнему стояли знаменитые или скорее пользующиеся дурной славой рикши; Гонконг — одно из немногих мест, где ими еще продолжают пользоваться, хотя в работе я их не наблюдал. Наверно, они служат преимущественно ночным гулякам. Здесь, как и всюду, révolution sans phrase[123] действует сильнее социальных соображений; моторы оттесняют людей и лошадей с проезжей части и, если те не уклоняются, переезжают их.
Пожалуй, реже, чем раньше, встречались изнуренные насекомоподобной работой кули, но по- прежнему зрелище было ошеломляющим — проходил ли рабочий мимо, неся груз, или сидел на корточках на мостовой: с впалой грудью, глаза не видны, две узкие щелки на изможденном лице. Отраден, напротив, вид матерей, носящих детей на спине; из платка, в который замотаны малыши, выглядывают, как у всадника, ножки. В большинстве случаев они спят, и им наверняка там хорошо; это противоположность американским замыслам растить младенцев в стерильных клетках.
Мы поели в одном из китайских ресторанов и встретили там миссис В., для которой Гонконг оборачивается только своей самой приятной стороной, а именно той, что здесь можно делать a wonderful shopping[124]. Для большинства матросов город — тоже большой Санкт-Паули[125] с примесью фольклорной экзотики.
И в самом деле, ни в каком другом месте, даже на голдсуках[126] Дамаска, я еще не видел такого расцвета беспошлинной торговли. Плотнее, чем на цюрихской Банхофштрассе, выстроились вереницы ювелирных, фарфоровых, антикварных, шелковых магазинов, перемежаемые банками, пунктами обмена валюты, роскошными ресторанами. Над ними развеваются флаги и вымпелы, рекламные плакаты и транспаранты.
Среди изделий в китайском стиле в глаза бросаются помпезные штуковины, которые в западноевропейских жилищах производят впечатление гротескных инородных тел: огромные слоновые бивни с мельчайшим, словно муравьями выточенным узором, тяжелая, инкрустированная перламутром и слоновой костью мебель, высокие фигуры, которые кланяются, будто их приводит в движение дуновение ветра. Искусственный жемчуг, шелк, фарфор дешевы, а вот предметы древности дороже, чем аналогичные в Париже на набережной Вольтер. К тому же я не увидел ни одного, который соответствовал хотя бы
