— Вот кстати... — сказал я, — как звали того мужика, что был много лет директором-распорядителем в «Сентинел»?
Он нехотя повернулся ко мне.
— Ты имеешь в виду Бертцера?
Я поднял руку:
— Точно, Бертцер! Нельзя ли его спросить?
Тарн молча взирал на меня. Глубоко затянулся сигаретой.
И наконец произнес:
— Послушай, я не могу вести частные расследования...
— Понимаю. Но где найти Бертцера?
Тарн сидел молча довольно долго. Его вроде трясло.
Наконец он сказал:
— Тебе надо знать одну вещь. Тут, в редакции, не пытайся отличиться. «Утренняя газета» — это царство посредственностей, управляемое слабым и тщеславным карьеристом. Что бы ты ни делал, какими бы мотивами ни руководствовался, тебя будут подозревать в одном: в попытке укрепить собственное положение. Все будут уверены, что ты всего лишь выслуживаешься, лишь пытаешься добиться для себя новых привилегий. В «Утренней газете» главное — не действительность, не истина, не увлеченность или рутинная журналистская работа над тем, что важно в этот день. В «Утренней газете» главное — карьера. Карьера посредственностей. И знаешь почему?
— Да, — сказал я. — Они ко всему относятся серьезно.
Наконец-то он улыбнулся:
— Посредственности всегда серьезны. Это единственное, чем они могут похвастаться. Но тут другое: они составляют большинство. Подавляющее большинство.
— О'кей, — сказал я. — Где найти Бертцера?
Он взглянул на меня как-то неуверенно. Потом засмеялся и сказал:
— Ну да, ты же «только фотограф». Правильный ты сделал выбор. Журналистика — это искусство смешного.
— Прекрасно. Как насчет Бертцера?
Тарн поднялся со стула.
— В книге его нет. Помнится, в прошлом году мы его едва разыскали — ну, когда «Сентинел» был продан. Где-то у нас есть его номер.
Он погрузил дрожащие пальцы в картотеку. Неуклюже пролистал пачку бумаг, сняв их с полки. Сигаретный дым ел ему глаза.
— Вот черт, — выругался он. И пошел к компьютеру на столе в углу. Врубил его, начал производить какие-то манипуляции. — Он, конечно, вот тут.
— Где это? — спросил я.
Тарн положил дымящуюся сигарету на край стола.
— У нас все шведы внесены в компьютер, — сказал он, тюкая по клавишам. — Мы арендуем банк данных у Центрального статистического бюро. Ага, вот он!
Я поднялся, чтобы посмотреть. На экране светился адрес: Бертцер Карл Юнас, род. 4 апреля 1927, Адмиральская улица, 48, 13300 Сальтшёбаден.
— Ему неплохо живется, — сказал Тарн. — И у него секретный телефон.
Тарн пошел снова к своему столу. Снова взял вечерку. Дым от сигареты плыл к потолку. Я взглянул на экран еще раз.
— A y тебя в этом банке и все номера автомобилей есть?
Я ему явно надоел.
— Позвони в справочную автоинспекции.
— Полдня висеть на телефоне.
— Позвони в справочную Висбю или Лулео.
— А кроме того, сегодня воскресенье, — добавил я.
Тарн протянул руку и погасил сигарету. Потом встал и направился к компьютеру.
— Какой номер-то у машины?
Номер я помнил:
— «МГА-701».
Клавиши защелкали. Тарн взглянул на меня с неожиданным интересом:
— «БМВ-750» с мотором «У-12». Оборудован для инвалидов, имеет ряд льгот. Владелец — фирма «Суперкарс» на Эстермальме. А «Суперкарс» принадлежит «Молоту», то есть Густаву Даллю.
Единственное, что оказалось мне известным, было имя — Густав Далль. Финансист из рода мультимиллионеров. Завсегдатай ипподромов. В налоговой декларации всегда ноль доходов. Любитель ходить под парусом. Собирает произведения искусства. Меценат, хотя кто знает, что это означает. Когда клуб фотографов попросил его помочь с выставкой фотоновостей, он не захотел ни с кем встречаться.
Тарн ухмыльнулся:
— «Молот» — это его компания по вложениям капитала. «Сентинел» в прошлом году был куплен именно «Молотом». Но какое отношение имеет «БМВ» с мотором «У-12» к отставленному от дел директору «Сентинела»? — Он подошел к своему пиджаку и выудил новую сигарету. — Тебе с этим ни за что не справиться, — сказал он, чиркая спичкой.
— Наверное, — сказал я и вышел.
В комнате фотографов я набрал номер.
— Зверь? Поехали, прокатимся. Я за тобой заеду — прямо сейчас.
Стокгольм — это уже не самый большой в мире маленький город.
— Подумать только, когда я был мальчишкой, Баркарбю было дремучей провинцией. Мы с братом добирались сюда, чтобы посмотреть, как стартуют и садятся «лансены».[44] А как-то в воскресенье мы с матерью поехали в Бромму, в те времена это был настоящий семейный пикник. И еще ездили автобусом в Скарпнэк, поглазеть на планеры.
Зверь кивал без особого интереса. Он жил на аллее Тенета, в доме, где коридоры вынесены наружу, двери всегда поломаны, соседи целый день пьяны, а во дворе пристают к прохожим хулиганы.
— А теперь Стокгольм всего лишь гроздь «административных зон», — сказал я. — Какие-то из них содержатся плохо, другие богаты, третьи — просто идиллия, но все они запечатаны, заперты, огорожены торжествующим символом шведской культуры — патентованным забором.
Нигде более не оставляют открытыми двери в подвальные мастерские или мелкие предприятия. Нигде на улицах не выстраиваются очереди из кучеров на погрузку газет или бочек с пивом.
Лишь в Старом городе и лишь на двух-трех улицах еще можно заметить, что люди живые, услышать музыку из открытых окон, ощутить чад из кухонь и давку — отнюдь не возле магазинных прилавков.
— Где ты вырос? — брюзгливо спросил я молчавшего Зверя.
— La pampa.
Ага. Понятно.
Мы свернули на магистраль Эссингеледен, скорость резко подскочила.
— А что ты думаешь о Стокгольме? — раздраженно прокричал я.
Улыбка — просто сияние.
— Друж-жище. Все так чисто и в таком порядке. Так красиво и хорошо устроено. Вам не надо... таких, кто идет впереди! Они все ушли на досрочную пенсию.
Он гоготнул и был вынужден продолжать по-испански.
— Este, — сказал он, улыбаясь и потряхивая головой, — es una sociedad en reposo.
Это, мол, общество, которое отдыхает.
8
