спирали, и чей-то голос сказал над моим ухом:
— Хорошо мы его отделали.
Но в углу таилась новая опасность, которую я раньше не чувствовал. Чей-то хриплый голос прорычал:
— Git outa my way![46]
На английский почти уж непохоже — да ведь это говорит ирландец! Ни с чем не спутаешь это лопотание, искаженную мелодию фразы. Я чуть оклемался и собрал было силы, чтобы сказать что-нибудь. Но тут в меня — прямо между глаз — ударила молния.
Было мокро, было грязно и неприятно, и было больно. Влажная тряпка ерзала по моему лицу, прошлась по шее. Я поднял руки, пытаясь защититься.
— Тише, тише, — раздался женский голос.
Я узнал этот голос, но был еще не в состоянии решить, кому именно он принадлежит. Она переворачивала меня умелыми и крепкими руками, хотя я и стонал. Уложила на спину, и передо мной, еще не в фокусе, появилась копна белокурых волос и загорелое лицо.
— Вызвать «скорую»?
Кристина Боммер.
— Нет.
Я попытался сесть. Мне надо было сказать что-то важное.
— Ни «скорой», ни полиции. Ничего.
Я в своей спальне, которую снимаю. Под головой окровавленная простыня. Кристина Боммер стоит возле меня на коленях. Она принесла ведерко с водой — обмыть мне лицо. Я никак не мог вспомнить, какое было назначение у этого ведерка раньше.
— Спокойно, — сказала она. — Что-то с тобой подозрительное происходит, но Юлле повесил не ты. Тебе это просто не под силу.
Я зажмурился. Нет, только не сейчас, подумал я.
— Не под силу? — проскрипел я. — А ты не видела троих, улизнувших отсюда?
Она наклонилась надо мной, тщательно промывая мое ухо. Может, она их видела?
— Который час? — спросил я.
— Чуть больше пяти. Ты сказал, что я смогу забрать снимки после пяти. Дверь была открыта. Я постучала. А потом нашла тебя здесь.
Я, должно быть, потерял сознание всего на несколько минут.
— Ты никого не видела на лестнице? Или у дверей на улице?
Она покачала головой.
— Трех парней-то не видела на улице? Может, какая-нибудь машина отъехала?
— Нет, ничего.
Я приподнялся на локте. Она попыталась уложить меня обратно.
— Полежи немного, отдохни, — сказала она.
— Пошла ты к черту, — огрызнулся я. — Мы с тобой еще не женаты.
— У тебя наверняка сотрясение мозга, — сердито сказала она.
— Знаю, — отозвался я. — Слышу, как он там дребезжит.
Я все-таки встал и проковылял в кухню. Взял пиво из холодильника и два стакана, потом пришлось усесться.
— Что произошло?
Она пощупала мой нос умелыми и крепкими руками, осмотрела голову, кожу под волосами, нажала на живот. Потом взяла свой стакан и уселась в конце стола. Смерть мне не грозила.
— Да, действительно — что произошло? — сказал я устало. — Двери были приоткрыты, когда я пришел. Я вошел в квартиру. Трое ждали меня. Один держал, а другой избивал. Третий, ирландец, отключил меня насовсем.
Кристина Боммер выпрямилась.
— Ирландец? Как ты определил?
— По слуху.
Она кивнула:
— Юлле любил Ирландию. Он прочел о ней книжку, написанную Юлу. [47]А потом часто туда ездил.
Я зажмурился. Нет, только не ИРА.[48]Только не какой-нибудь крупный международный конфликт. Скорее всего, это совершенно обычная шведская деревенская драка.
— И с кем там в Ирландии он был знаком?
Она улыбнулась.
— Завтра ты будешь выглядеть как привидение. В Ирландии? В основном с радиолюбителями.
Она была медсестра. Наверняка знала, что говорит. Буду как привидение.
— Бьюсь об заклад на сотню, что парень, отключивший меня, был не радиолюбитель, — сказал я.
Мы посидели молча. Мой котелок медленно начинал варить в прежнем режиме. Кто их послал? Девица-самоубийца? Нуккер? Бертцер?
— Ты здесь не в безопасности, — сказала она. — Замки в дверях сломаны.
ИРА? «Сентинел»? «Утренняя газета»?
— Вот черт, — сказал я.
Тот, с ремнем?
— Можешь ночевать у меня, — услышал я ее голос.
Легавые?
— Послушай, можно тебя спросить об одной вещи?
Ну, начинается, подумал я. Хочет пойти в полицию.
— Ты педераст?
Я уставился на нее. Копна белокурых волос была подобрана в узел. Вместо жилета она сегодня надела блузку, но и та столь же соблазнительно обтягивала бодрые сосочки. Я глубоко вздохнул.
— Милая фрекен Боммер. Меня избили до потери сознания. Я только что пришел в себя и постепенно восстанавливаю все, что раньше умел. Уже дошел до таблицы умножения. Но дайте мне десять минут. Пойдите в спальню, лягте, снимите трусики, повесьте их на край кровати и разведите коленки. Только десять минут, и я буду с вами.
На большее меня не хватило. Она сидела молча и смотрела на меня — с холодком, но и с любопытством. Медсестра. Ей все равно, каков ты и как себя ведешь, она займется тобой лишь когда ты совсем уж плох. Мое словоизвержение было излишним.
— Нет, — сказал я. — Я не педераст. Но я скажу тебе одну вещь. Я не смог бы с тобой переспать. Ни сейчас, ни в ближайшее время. Хочешь знать, почему? Пойди в коридор, в шкафу найдешь сумку, а в ней конверт.
Только тут я спохватился. Они же могли все забрать.
Но она встала и пошла в коридор, а когда вернулась, в руках у нее были снимки.
Сперва она сидела спокойно, перебирая их один за другим. Я знаю, от какого снимка лицо у нее передернулось. Она заплакала, сперва тихонько, и слезы текли у нее по щекам, а потом бурно, взахлеб, как и надо плакать, когда умирает человек.
Мы ругались, пока занимались уборкой. Мы ругались из-за сломанной двери. Мы ругались из-за пластыря, который мне надо было налепить на лицо. Мы ругались даже из-за ведерка, которое она взяла из уборной. Она хотела поставить его на место. Я хотел его выбросить. На компромисс пойти она отказалась: подарить ведерко Красному Кресту.
— Твоя беда в том, — сказал я, — что у меня есть чувство юмора.
— Твоя беда, — сказала она, — в том, что у тебя нет женщины.
— Они на меня не клюют, — ответил я.
