— Да, — сказал Станислав и, не удержавшись добавил: — Я же вам уже говорил.
— Он был вашим хорошим другом, правильно?
— Да.
— А почему он вдруг уехал в Москву, вы не знаете?
— Знаю. Но разговаривать об этом не буду.
— Почему?
— Не хочу.
— Но вы не поссорились с ним?
— Нет, конечно. С чего это вдруг?
— Ну, я не знаю… Всякое бывает, согласитесь… Ладно. А Шерстнева Константина Ильича вы знали?
— Уже говорил вам: нет.
— Но вы все-таки попробуйте вспомнить. Я вам сейчас напомню. В пятидесятом вы поступали на физфак, помните?
— Ну.
— Проходили собеседование, так?
— Да. И меня не приняли. Без объяснения причин.
— Но вы помните, как все это было? Попытайтесь вспомнить. Вот вы вошли в комнату. Там сидела комиссия…
Станислав честно попытался вспомнить.
— Не помню ничего, — сказал он. — По-моему, там было темно и накурено, как в пивной. Сидели какие-то люди за столом. Человек пять. Очень недоброжелательные. Я совершенно не понял, почему они на меня так наезжают, но ясно было, что дела мои — говно, простите за выражение…
— Ну-ну.
— Все. Никто мне не представлялся, знаете ли. Так что если и сидел там этот ваш Шерстнев, то это осталось для меня тайной, покрытой мраком…
— И вы никого из них не запомнили?
— Нет, конечно. Там один на меня особенно злобно наезжал — белокурый такой, помнится, был, молодой… А все прочие — на одно лицо.
Вениамин Иванович некоторое время молчал, взгляд у него остановился, словно кто-то там у него внутри ударил вдруг по тормозам.
— Это и был Шерстнев, — сказал он наконец.
— Да? Ну и сука! Он же меня тогда совершенно зажрал. Вопросов сто, наверное, задал, гад белоглазый. Видимо, была ему дана установочка — завалить чесэвээна. Вот он и завалил, молодчага. «Молодец и здоровляга и уж навернОе не еврей!..»
— Вы думаете, он был еврей?
— Господи, да нет, конечно. Это присловка есть такая, вот и все… Откуда в те годы еврей на физфаке?!
Он спохватился, что ведь запись идет, на пленку, и прикусил язык. Однако, поздно. Идиот, сказал он себе. Кретин.
— Я хочу сказать, тогда шла борьба с космополитизмом, — пояснил он, — ныне осужденная. Культ личности.
— Да, действительно… — медленно проговорил Вениамин Иванович. — Так. Ну, хорошо. Теперь — Каманин Николай Аристархович?
— Уже говорил вам. Книжки его читал. Очень люблю у него «Охотников за невозможным». Рассказы есть у него блистательные. Но лично — незнаком. И даже не видел никогда. Разве что по телеку, но не помню.
— Он не любил выступать по телевидению.
— Тем более. Значит, и по телеку не видел.
— Но вы ему симпатизировали, правильно я понял? Хотя и заочно, так сказать.
— Да. По всем слухам он был добрый мужик. Любил выпить, любил людям помогать, деньги у него не держались. Заступался… — Он чуть было не ляпнул: «За Бродского»… — за людей. И вообще.
— Ясно, — сказал Вениамин Иванович почему-то с разочарованием в голосе и продолжил. — Теперь — Гугнюк Николай Остапович.
— Как?
— Гугнюк. Николай Остапович.
— Первый раз слышу. Он — кто?
— А Берман Амалия Михайловна?
— Амалия Михайловна? У нас тут в квартире девятнадцать жила Амалия Михайловна. Но я не уверен, что она Берман.
— Это вы о ней пишете в вашем романе?
— Да. Только это не роман. И не повесть даже. Это — рассказ.
— Ну да? — поразился Вениамин Иванович. — Такой большой?
— Это не мое мнение. Это мнение редколлегии.
— Понятно. Значит, Амалия ваша Михайловна это лицо реальное?
— Абсолютно. Все, что про нее написано — сущая правда. Она умерла лет десять назад, а то могли бы у нее сами спросить.
— Да. Я знаю. И очень жалею, что ее нет. Она бы, наверное, могла бы нам кое-что интересное рассказать… Ну, ладно. А знаком ли вам Габуния Иван Захарович?
Станислав не удержался — поморщился.
— Ну да. Ну, ходил к нам он одно время… В общем, да. Знаком. Он помер, по-моему, уже…
— Я вижу, вы не очень-то к нему благоволили?
— А вам какая разница?.. Слушайте, а к чему все эти вопросы? Может, вы мне прямо и ясно скажете, в чем дело?
Тут Вениамин Иванович словно сорвался:
— Да обязательно! — вскричал он с непонятной какой-то досадой. — Скажу, и обязательно. Только — потом. Я, можно сказать, потому и терзаю вас сейчас, чтобы понять, как… КАК, черт возьми, рассказать вам суть, чтобы вы поняли и поверили. Если я прямо сейчас вот, с ходу, все вам выложу, вы просто пошлете меня подальше, и никакого разговора не получится. А мне надо, чтобы получился!
— Е-мое… — сказал Станислав, опешив даже несколько от такого напора. — Что еще за тайны Апраксина двора? Наследство, что ли, мне засветило из-за бугра?..
— Нет. Не наследство. И вообще, не надо зря гадать. Просто отвечайте мне, и все.
— Ну хорошо, хорошо. Валяйте дальше. Кто там у вас?
— Нет, — сказал Вениамин Иванович твердо. — Сначала, все-таки, скажите мне: вы плохо к нему относились, к этому Габуния? Не любили?
— Слушайте, мне было тогда пятнадцать лет… Или тринадцать? Неважно. Он повадился ходить, ласковый такой, приторный, песни все с мамой пел дуэтом… Явно целился мне на роль нового папаши. А у самого — сыну уже было лет тридцать… За что мне его было любить?..
Он замолчал. Какого черта? Не хочу я об этом говорить. О мамином взгляде, который однажды поймал, брошенном на этого типа… И как он особенно противен был, нализавшись портвейна… Он любил заложить за галстук, этот обрусевший грузин (или мингрел?) — пил как грузин, а напивался как русский… К черту его.
— Ясно. Согласен… А теперь такая фамилия: Каляксин Сергей Юрьевич.
— Каляксин?
— Да. Сергей Юрьевич.
Станислав помотал головой.
— Не помню. А он кто?
— Он был проректором Четвертого медицинского.
— А. Так его Виконт… в смысле, Виктор Григорьевич, наверное, должен знать… — Он снова прикусил
