«Святому и благоверному наставнику моему аббату Гералъдусу на личное прочтение и рассмотрение некиих богопротивных обстоятельств, доселе бывших в сокрытии, с превеликим смущением и сомнением от содеянного, пишу сие, смиренно взыскуя наставления. Прибегаю же к сему, крепко памятуя о делах диавола, навострившего шипов многие тысячи и капканы на стопы неосторожно ступающего, а паче о том, что единой лишь милостью Его спасаемся от оплошки и силков, порождаемых злобою. Уповаю же, что по прочтении рукописи, к сему прилагаемой, уяснится тебе, отчего не посмел я обратиться за советом и помочью ни к единому из нашей братии, дабы не посеять в общине огорчения и разочарования. Ибо, сдается мне, что гадюку пригрели мы на груди своей, и тот, кого мы почитали братом во Христе, тот, монах ложный, именем Тангбранд, оказался самозванцем и, воистину, источником зла.
Как ведомо тебе, досточтимый господин мой, по твоему же велению я, недостойный слуга твой, начал полное и доподлинное описание манускриптов и прочих рукописей, сохраняемых ныне в обители. Поставленный библиотекарем аббатства нашего, приступил я к делу сему с должным тщанием, как велел ты мне, и, утруждаясь таково, обнаружил упомянутую рукопись в собранье священных книг, где лежала она среди прочих манускриптов, никем не замеченная. И как не было на ней никакого заглавия, а начертана она четким почерком, рукою писца умелого, то и начал я — да простится мне грех самонадеянности — разбирать ее, полагая, что сие есть житие одного из святых, наподобие всеблаженной памяти Уилфреда, чьи деяния, пресветлые и поучительные, записал столь искусно мой предшественник, преученейший отец Эддиус Стефанус.
Но иное попустил Господь, и нашел я вместо ожидаемого повесть некую, в коей правда подменяется лицемерием, воздержание — многогреховностью, вера истинная — суеверием языческим. Из той же повести многое не внятно уму моему, а иное, что смутно постиг, то молитвой и постом тщусь из мыслей изгнать. Но в иных местах — и сие меня ввергло в сомнение — сообщается о великом числе отдаленных земель, где, воистину, семя истины произрастет, как на почве плодороднейшей, коль посеет в нее сеятель, веры истинной преисполненный, в единого Бога верующий и на милость его уповающий.
А кто труд сей писал, в том сомнения нет. Он же памятен в нашей обители многим братиям нашим, старожителям, коих, исподволь выспрашивая, разыскал я доподлинно, что пришел он к нам человеком уже в летах, сильно израненным, жизнью потраченным и нуждающимся в помощи. По его же повадке и учености положила братия, что допрежде подвизался он в святых орденах. Но то было одно лишь лукавство и лжа искусная, ибо сей его подлинный труд свидетельствует о порочности его пути и неправде сердечной. Верно сказано: не восстать человеку, в искушение впавшему, не подняться из топей греха, коли не будет на то Божьей милости.
Также вызнал я, что сей лже-Трангбранд проводил часы многие, уединившись в скриптории, за работой смиренной и ревностной. Принадлежности же для письма ему были даны, ибо он был копиист отменный и во многих художествах искусный, даром что летами ветх и глазами слеповат. А на деле, как сидел он, склоненный над рукописанием, сокрывая дела свои от чужих глаз, то никто и не видел, что он творит. Сатана же водил рукой его, ибо вместо священного он начертывал свое тайное и темное. Посему я не медля велел никаких же отныне письменных принадлежностей никому не давать без особой на то нужды. На другое же не достало мне ни разума, ни учености: богохульна ли сия рукопись — то не мне судить. А равно, изничтожить ли ее следует или должно сохранять ее, поелику в ней писано о незнаемом и неведомом, — то не мне решать. Ибо сказано: «Много странствовавший знает многое, многоопытный же здраво молвит».
Два других фолианта из тех сохраняю в сокрытии, ибо мыслю найти в них продолжение богохульного сего и злостного жития. Не читал я их — ожидаю веления твоего. А иных, святой отец, частей сего писания греховного, право слово, у нас не имеется. Ибо сделан мною обыск в нашем книжном собрании со всем тщанием, не оставил ли каких еще следов тот мнимый монах, что бежал из обители неожиданно и потайно, и вот — нет ничего. Полагали же в обители, ибо тайно творил он дело свое, что сей мнимый монах ушел от нас, помутившись рассудком по дряхлости лет, и все ждали, не вернет ли его благодетель какой или весть придет о кончине его. Не случилось сего. Из того же, что писано им, уясняется: не впервой ему, знать, утекать, аки татю в нощи, от сообщества доверчивых и честивых сотоварищей. Да простится ему сей грех.
Совокупно со всей общиной, наш учитель возлюбленный, уповаю на твое вдохновенное свыше водительство, и подай тебе Всемогущий Господь всяких благ и благополучия. Аминь».
Этельред, ризничий и библиотекарь.
Писано в месяце октябре в год от Рождества Господа нашего одна тысяча семидесятом.
В трапезной обсуждали новость, я же про себя посмеивался. Толковали, будто из Бремена, что за Северным морем, от епископа Бременского и Гамбургского послан в мир монах, имя же ему Адам, и поручено ему вызнать все возможное о далеких землях и народах и составить для Христовой церкви подробнейшее описание всех, хотя бы смутно известных стран ради будущего, надо думать, крещения их в веру истинную. И вот, странствует он, высматривает и выспрашивает у странников, и беседует с паломниками, что вернулись из паломничества, и с послами иностранными, да еще составляет и рассылает опросные листы. Знал бы этот монах Адам… Знал бы он, что здесь, в этом монашеском омуте, обретается человек, который мог бы поведать ему о неведомых странах и чудесных делах больше всякого из тех свидетелей, коих он столь прилежно допрашивает.
Жить бы мне, поживать по-прежнему, провождать бы смиренно остатние годы в этом затхлом углу, куда я угодил семидесяти лет от роду, да не слышать бы речей о том немце неутомимом. Продолжал бы я переписывать священные книги, украшать затейливыми буквицами — пусть другие писцы, мои соработники, думают, будто я творю во славу Господа. А на самом-то деле мне приятно сознание, что все эти завитушки причудливые и узоры замысловатые нам достались от язычества, того самого, что ругательно ныне именуется идолопоклонством. Болтовня же их в трапезной меня понудила отыскать местечко поукромнее в нашем тихом скриптории, в самом дальнем углу, да и взять перо и начать писать житие мое и странствия, о которых им ничего не ведомо. Любопытно мне, каково бы им было, моим сотоварищам, знай они, что средь них потихоньку живет человек из того, для них страшного, племени северных «варваров»? Ведь одна только память о нас по сей день заставляет их дрожать спиной. Одна мысль, что бок о бок с ними, облачившись в сутану с наголовником, обитает один из пришельцев с тех «длинных кораблей», полагаю, вдохнула бы новую жизнь в молитву, что недавно я вычитал на полях старинной хроники: «Упаси нас, Господи, от неистовства иноплеменных».
А еще эти воспоминания предназначены помочь мне, старику, скоротать остатние дни. Все лучше, чем просто сидеть и следить, как со светом играет тень на листе пергамента, покуда другие писцы горбятся над столами за моей спиной. А коль скоро мой тайный труд должен упасти меня от скуки, то начну без промедления — как вбивал в мою юную голову мой учитель-бритт, а с тех пор минуло полсотни лет, — и начну, как положено, с того, с чего все начинается.
Мне в рождении удача не сопутствовала. Угораздило явиться на свет спустя сколько-то месяцев от начала тысячелетия, в страшный год, когда многие ждали, а иные даже с радостью, предреченного конца света и великого Армагеддона, о котором столь много писано у отцов христианской церкви. Да еще и родился не там — ибо не мне суждено было стать средь народа нашего, невесть куда заброшенного, первенцем на далекой земле, что лежит на западе за морем, о которой поныне, кроме смутных отрывочных слухов, ничего не ведомо. В мое время называлась она Винландом, плодородной землей. Повезло же моему сводному брату — волей случая он стал первым и, похоже, единственным светлокожим, родившимся в мир на тех отдаленных брегах. О себе же могу сказать, что провел в той земле три года без малого — и никто из наших не мог бы похвастаться, что прожил там дольше моего. А поскольку я был еще мал, эти годы накрепко запечатлелись во мне. Как сейчас, предстают предо мной глухие, без конца и края леса и темные
