Дитя Одина

Казначей был явно раздражен. Последовало короткое молчание — он искал, что возразить, но тут вдруг вмешался судья. Затянувшийся спор наскучил ему.

— Суд утверждает: преступник совершил cinad оmuir, — — заявил он. — Его следует отвести на ближайший берег, и приговор должен быть приведен в исполнение.

Я решил, что меня утопят, как паршивую собаку, привязав на шею камень. Однако на другой день, когда меня привели на берег, я увидел, что лодка, лежащая на галечнике, столь мала, что мы оба, я и тот, кто должен выбросить меня за борт, никак не смогли бы в ней поместиться. Крошечное суденышко, немногим больше большой корзины — основа из легких ивовых прутьев, связанных ремнями, обтянутая сыромятной кожей. Лодка, если такую скорлупку можно назвать лодкой, к тому же была в плачевном состоянии. Швы местами разошлись, а связующие ремни ослабли так, что борта поверху отвисли. Видно, хозяин бросил ее на берегу как совершенно уже непригодную для выхода в море, и, подумал я, именно по этой причине ее и выбрали.

— Дождемся ветра, — сказал старший из двух монастырских слуг, сопровождавших меня. — Местные говорят, он здесь подымается к вечеру и тогда уж дует несколько часов кряду. Этого хватит, чтобы отправить тебя в твой последний путь.

Он говорил это, смакуя каждое слово. По дороге к берегу, занявшей полдня, он не упустил ни единой возможности досадить мне — то и дело подставлял мне подножку, а потом, когда я пытался встать, с великой злобой дергал за поводок, на котором вел. Аббат Эйдан с казначеем решили не терять зря времени, не пошли к морю, чтобы проследить за исполнением приговора, но послали слуг. А еще там был меньшой помощник королевского судьи, обязанный доложить о приведении приговора в исполнение. Кроме этих троих, присутствовали любопытные зеваки, в основном дети и старики из местных рыбаков. Один же старик все время перекладывал из одной скрюченной руки в другую горстку монет, и губы у него шевелились, когда он вновь и вновь их пересчитывал. Я решил, что он и есть прежний владелец обветшавшей лодки, которая, как и я, была обречена на погибель.

— Ты из селенья, что рядом с монастырем святого Киарана? — спросил я у старшего слуги.

— А тебе-то что? — хмуро буркнул тот.

— Я подумал, может, ты знаешь Бладнаха-кожевника.

— Ну и что? Если ты думаешь, что он явится сюда каким-то святым чудом и залатает твою лодку, прежде чем ты в нее сядешь, значит, ты блаженнее Майл-Дуина, который отправился на Блаженные острова. Чтобы оказаться здесь так скоро, да еще не имея ног, Бладнаху и вправду понадобилось бы чудо. — И он желчно рассмеялся. — И то сказать, в жизни он претерпел достаточно, а тут еще и дочь потерял.

— Что ты говоришь? Как это — потерял дочь? Он глянул на меня с истинно лютой ненавистью.

— Уж не думаешь ли ты, что твои шашни с Орлайт остались не замеченными соседями? Орлайт понесла от тебя, и все у нее пошло как-то не так. В конце концов отправилась в монастырь на лечение, только в лазарете ей не смогли помочь.

Вот и померли и она, и младенец. Брат Кайннех сказал, что помочь ей было невозможно.

От его слов мне стало совсем тошно. Теперь я понял, отчего он был так зол на меня. Сказать ему, что ребенок никак не мог быть от меня? Какой в том был бы прок?

— Мне очень жаль, — только и сказал я.

— А будет еще жальче, когда ветер переменится. Надеюсь, будешь ты подыхать в море так долго, что пожалеешь, что тебя не утопили сразу; а коль эта развалина донесет тебя до какого берега и ты станешь fuidir, так попался бы ты в руки дикарей, чтобы жизнь твоя стала хуже смерти, — прошипел он и ударом ноги подсек меня, так что я со всего маху тяжко рухнул на гальку.

Теперь я понял, кем был Ардал, которого назвали fuidircinad оmuir. Он был изгоем, найденным в лодке без управления, которую вынесло на берег. Нашедшие его решили, что он преступник, которого покарали таким способом. И коль скоро такой человек возвращается все же на сушу, то всякий нашедший его обращает его в свою собственность, может убить, а может сделать рабом. Вот что оно означает, это fuidircinad оmuir — обломок человека, вынесенного на берег волнами и обреченного на жизнь невольника.

Как было предсказано, ветер переменился вскоре после полудня и задул с запада, с берега. Двое монастырских слуг встали и, легко подняв лодчонку, спустили ее на воду. Один удерживал лодку, другой вернулся за мной и, с силой пнув меня под ребра, велел идти к воде и сесть в лодку. Маленькая кожаная лодка опасно накренилась и закружилась на месте, когда я забрался в нее, и вода сразу стала сочиться сквозь кожаную обшивку. Не успел я оглянуться, а в лодку уже набралось на несколько дюймов воды. Старший слуга, чье имя, как я понял, было Джарлат, нагнулся и разрезал кожаные узы на моих запястья и протянул мне одно весло.

— Да не будет Бог к тебе милосердней, чем к Орлайт, — сказал он. — Я же так толкну твою лодку, что, надеюсь, она унесет тебя прямо в ад. Догрести до суши против ветра ты никак не сможешь, а через пару часов ветер подымет волну, и будет она такою, что вполне может залить твой корабль, если еще прежде не опрокинет. Думай об этом и мучайся!

Он уже был готов толкнуть лодку на глубокую воду, как раздался голос:

— Погоди!

То был судейский, человек, которого отправили проследить за исполнением наказания. По воде он подошел к лодке, в которой, покачиваясь на волнах, сидел я.

— Закон гласит: одно весло и парус, и никакого руля, дабы казнимый не мог грести к берегу, но зависел лишь от стихии, какую пошлет Бог. Однако ему же полагается один мешок с пропитанием… вот…

Он протянул мне сильно поношенную кожаную котомку, полную жидкой каши из крупы и орехов, смешанных с водой. Я узнал излюбленную снедь Эохайда, которую он именовал bruigucaille, лесным гостинцем. Узнал я и кожаную котомку. Ту самую, с которой ушел из монастыря, когда бежал из обители святого Киарана. Старая, грязная, потрепанная, многажды латанная, но еще крепкая, ибо кожа на нее пошла достаточно толстая и прочная, чтобы удерживать швы. Я прижал сумку к себе, а Джарлат с товарищем начали толкать хрупкую, как яичная скорлупа, лодку на глубокое место. Мои пальцы скользнули вниз по толстым швам сумки и нащупали что-то твердое. То были камни, украденные мной в обители. Время, проведенное мной в мастерской Бладнаха, когда он починял книжную суму слепым стежком, не прошло даром. Я научился резать и пришивать кожу так чисто, что и моих стежков не было видно, вот в такую-то пазуху я и спрятал свою добычу. Теперь, слишком поздно, я понял, что Эохайд знал и об этой моей заначке.

Джарлат решил сделать все для того, чтобы я никогда больше не ступил на сушу, и все еще брел по воде, когда его товарищ уже повернул вспять, брел, пока не вошел в воду по грудь, и волны покрупнее стали грозить захлестнуть его с головой. В последний раз он толкнул лодку, и я поплыл по воле волн, и ветер быстро понес меня в открытое море. Все еще сжимая котомку, я соскользнул вниз и сел на днище лодки для большей остойчивости. Оборачиваться не было смысла, ибо того, кто помог мне, там не могло быть. Не вмешайся Эохайд в королевском суде, я кончил бы так же, как тот несчастный овчар, вздернутый на виселице у ворот монастыря святого Киарана. И мне хотелось дожить до того часа, когда я смогу высказать благодарность Эохайду за все, что он сделал для меня, начиная с того утра, когда мы впервые встретились, и он стоял, молча глядя, как я пью воду из лесного ручья. Но, наверное, я не нашел бы нужных слов. Эохайд остался для меня загадкой. Я так и не проник в его скрытые мысли, не узнал, почему он решил стать законником, что поддерживало его на этом, налагающем такую ответственность пути. Он хранил себя про себя. Его боги отличались от моих, и он никогда не говорил о них, хотя я знал, что боги его сложны и издревни. Постижение их тайн дало ему мудрость и сметку и редкостное умение проникать в человеческую природу. Будь он сторонником исконных путей, я бы принял его за второго Одина, но без темной, жестокой стороны. Я молча выразил ему свое почтение, плывя по морю, и понял, что если и есть человек, которому я хотел бы подражать в жизни, то это Эохайд.

Поначалу я сидел, отчаянно вцепившись в борта лодчонки, которая бешено раскачивалась и крутилась на волнах, то скользя, то повисая на гребне так, что, казалось, сейчас опрокинется и выбросит меня в море. Каждое ее движение заставляло меня перекатываться по днищу в попытке уравновесить внезапный крен.