Он даже подобрал куропатку, которую Хаброк ударил в головокружительном атакующем полете.
— Смотри! — сказала мне Эльфгифу. — Не понимаю, почему у тебя с Эдгаром так вытянулись лица из-за этой собачонки. Пес доказал, что и от него есть польза.
И вот, когда мы с ней снова оказались в нашем приюте и любились, Маккус вдруг тревожно залаял. Мгновение спустя я услышал нетерпеливый звон бубенцов Эдгара. Мы с Эльфгифу быстро оделись. Я поспешил взять Хаброк и попытался сделать вид, будто бы мы ждали в засаде у топи. Но слишком поздно. Служанку, старую няньку Эльфгифу, послали отыскать госпожу, поскольку ее присутствие потребовалось в бурге, и громкий лай Маккуса привел ее туда, где стоял на страже Эдгар. Эдгар пытался отвлечь служанку, чтобы та не пошла дальше по узкой тропинке, ведущей к шалашу, но собака вырвалась из шалаша и, усердствуя, привела служанку к месту наших свиданий. И в недолгом времени я узнал, какой от этого произошел вред.
Мы возвращались к лошадям, когда Эдгар обернулся и увидел высоко в небе одинокую цаплю, летящую к своему гнезду. Птица летела, широко и размеренно ударяя крыльями, следуя воздушному потоку, который должен был привести ее к дому. Появление служанки испортило нашу охоту, и Эдгар, видимо, решил продлить развлечение. Цапля — самая большая добыча для сапсана. Поэтому Эдгар пустил своего сапсана, и верная птица начала подниматься вверх. Сапсан шел вверх по спирали, не под цаплей, но в стороне от пути этой крупной птицы, чтобы не встревожить добычу. Поднявшись чуть выше, он повернул и бросился наискось вниз, разрезая воздух, с такой скоростью, что проследить за этим стремительным скольжением было невозможно. Однако и цапля была не промах. В последний миг большая птица уклонилась и взмыла вверх, показав свой пугающий клюв и когти. Сапсан Эдгара, промахнувшись, свернул в сторону и мгновение стал подниматься в небо, чтобы набрать высоту для второго удара. То была редкая возможность, которую мы с Эдгаром не однажды обсуждали — возможность пустить Хаброк против цапли.
— Быстрее, Торгильс. Пускай Хаброк! — нетерпеливо крикнул Эдгар.
Оба мы понимали, что кречет нападет на цаплю, только если рядом будет опытная птица, которой можно подражать. Я нащупал поводок и протянул руку, чтобы снять кожаный колпачок, но какое-то странное предчувствие охватило меня. На руках словно повисли цепи.
— Давай, Торгильс, поторапливайся! Времени мало. У сапсана осталась еще только одна попытка, а потом цапля окажется среди деревьев.
Но я не мог. Я посмотрел на Эдгара.
— Прости меня, — сказал я. — Но что-то не так. Я не должен пускать Хаброк. Не знаю, почему.
Эдгар начал злиться. Я видел, как злость нарастает в нем, глаза его утонули глубоко в глазницах, губы сжались. Потом он глянул мне в лицо, и случилось то же, что и тогда, у лесной криницы. Гневные слова замерли у него в горле, и он проговорил:
— Торгильс, с тобой все в порядке? У тебя странный вид.
— Все в порядке, — ответил я. — Все прошло. Не знаю, что это было.
Эдгар перенял у меня Хаброк, снял колпачок и поводок и взмахом руки пустил сокола. Сокол поднимался все выше и выше в небо, и в первое мгновение мы были уверены, что кречет присоединится к выжидающему сапсану и будет действовать, как он. Но тут белая в крапинку птица словно ощутила некий древний зов, и вместо того чтобы взмыть вверх и присоединиться к выжидающему сапсану, Хаброк изменила направление полета и полетела на север, ровно и уверенно взмахивая крыльями. Снизу, с земли, мы следили, как сокол в стремительном полете удаляется, пока он вовсе не исчез из вида.
Эдгар не мог простить себе того, что пустил Хаброк в полет. Две недели после этого он твердил мне:
— Я же видел, какое у тебя лицо, я должен был догадаться. В тебе было что-то, чего ни один из нас не мог знать.
Эта ужасная потеря положила конец нашей соколиной охоте. Воодушевление покинуло нас, мы горевали, и конечно же, я больше не виделся с Эльфгифу.
А охотничий год шел своей чередой. Мы кормили и врачевали оставшихся птиц, хотя и не пускали их летать. Мы выгуливали собак. Появился новый псарь, который великолепно справлялся со своим делом, ежедневно водил свору на каменистую площадку, выгул на которой укреплял собачьи когти. По вечерам мы омывали каждый порез и ушиб смесью уксуса и сажи, и скоро собаки могли бегать по любой земле. Так Эдгар готовил свору к первой в этом году охоте на кабана, которая приурочена к празднику, поклонниками Белого Христа называемому Михайловым днем. Мы с ним вернулись к нашим походам в лес на разведку, на этот раз в поисках следов подходящего кабана, достаточно старого и крупного, чтобы стать достойным противником.
— Кабанья охота — это тебе не оленья, она гораздо опаснее, — говорил Эдгар. — На кабана охотиться — все равно что воевать. Нужно продумать набег, развернуть свое войско, броситься на противника, а потом уже наступит последнее испытание — рукопашная, в который он вполне может тебя убить.
— А многие погибают?
— Кабаны — само собой, — отвечал он. — И собаки тоже. Такая бывает суматоха. То собака подойдет слишком близко, и кабан ранит ее, то лошадь поскользнется, а то и человек оступится, когда кабан бросится на него, и если упадешь неудачно, тут-то он тебя копалами и выпотрошит.
— Копалами?
— Клыками. Погляди хорошенько на кабана, когда его загонят в угол, хотя близко не суйся, остерегись, и ты увидишь, как он скрежещет зубами — верхними зубами вострит нижние клыки, словно как жнец оселком точит серп. Оружие у кабана смертоносное.
— Вижу, охота на кабана тебя не так вдохновляет, как оленья.
Эдгар пожал плечами.
— Я ведь егерь, я по службе должен сделать все, чтобы моему господину и его гостям было полное удовольствие от охоты и чтобы кабан был убит, и чтобы башку его страшную можно было внести на блюде на пиршество и пронести напоказ, а гости будут бить в ладоши. Ежели кабан спасется, тогда все пойдут домой с таким чувством, будто их боевая слава порушена, и пиршество будет унылым. Но что до самой охоты, я не считаю, что для нее нужно особое умение. Кабан уходит от погони все больше по прямой. Собаке легко идти по его запаху, не то что за хитрым оленем — олень то прыгнет в сторону, чтобы сбить со следа, то сдвоит, то бежит по воде, чтобы запутать преследователей.
Три дня нам пришлось рыскать по лесу, призвав на помощь чуткий нюх Кабаля, чтобы найти ту добычу, которую мы искали. По огромным размерам кабаньих лепешек Эдгар определил размеры зверя — зверь был громадный. Предсказание егеря подтвердилось, когда мы наткнулись на помеченное им дерево. Отметины, где он терся о ствол, оказались на целую руку над землей, и на коре белели царапины.
— Гляди сюда, Торгильс, здесь он пометил свои владения, терся спиной и боками. Он готовится к гону, когда будет драться с другими кабанами. Эти белые порезы — отметины клыков.
Потом мы нашли ямовину, где животное отдыхало, и Эдгар сунул руку в грязь, чтобы выяснить, насколько глубоко погрузилось животное. Вытащив руку, он призадумался.
— Еще теплая. Он где-то неподалеку. Нам лучше потихоньку убраться — у меня такое ощущение, что он совсем близко.
— Боишься его спугнуть? — спросил я.
— Нет. Это странный какой-то кабан. Не только большой, но и надменный. Он, надо думать, услышал, как мы подходим. Видят кабаны очень плохо, зато слышат лучше всех других зверей в лесу. А этот оставил свою лежку в последний момент. Он ничего не боится. Он, должно быть, и сейчас бродит неподалеку, в каких-нибудь зарослях, а то и готовится, накинуться на нас — такое бывало раньше, вдруг и без особых причин, — а мы даже не позаботились взять с собой кабаньи копья.
Мы осторожно удалились, и едва вернулись домой, как Эдгар снял свои кабаньи копья — они висели, подвязанные веревками, на балках. Крепкие древки сделаны были из ясеня, а железные рожны имели очертания узких листьев каштана, со смертоносно заточенными концами. Кроме того, я заметил тяжелую поперечину на древке чуть выше железного рожна.
— Это чтобы копье не вошло слишком глубоко в кабана, чтобы он не достал тебя клыками, — сказал Эдгар. — Нападающий кабан не знает боли. В ярости он нанижет себя на древко, сам помрет, лишь бы до врага добраться, особенно, если кабан уже ранен. Вот, Торгильс, возьми это копье и позаботься, навостри лезвие получше на случай, если придется биться с вепрем, хотя это и не наше дело. Завтра, в день охоты,
