— Он и не отступил. Греттир подходит к Бычьей Силе, и начинают они кружить друг против друга с мечами в руках. Тут парень торнбьернов видит, что есть у него возможность зайти за спину Греттиру и ударить его секирой. Он уже изготовился, когда Греттир замахнулся, чтобы рубануть Бычью Силу и краем глаза заметил паренька. И вот вместо того, чтобы ударить вперед, он продлил замах и ударил обухом меча пареньку в голову. Тут голова малого раскололась, как репа. Тем временем его отец увидел, что Греттир открылся, и ринулся вперед, но Греттир отбил удар меча щитом и ответил ударом. Этот Греттир такой силач, что меч, пробив щит, словно тот из соломы, опустился на шею Торбьерна. Тот и умер на месте. А Греттир вернулся в дом своей матери и сообщил, что отомстил за смерть ее старшего сына. Та очень обрадовалась и сказала Греттиру, что он достойный член ее семьи, но что лучше ему поостеречься, потому что люди Бычьей Силы попытаются отомстить.
— А где теперь Греттир? — спросил я, стараясь не выказывать чрезмерного интереса.
— Не знаю в точности, — ответил Аудун. — Он пошел к Снорри Годи повидаться и спросить, можно ли ему остаться там, но Снорри выставил его вон. Ходят слухи, что Греттир прячется где-то у Вестфьорда у какого-то хуторянина.
Спустя некоторое время мой гадкий тесть сообщил, что Греттир появился на пустоши, живет дико и кормится набегами на местные усадьбы или воруя овец. Он переходит с одного места на другое, обычно в одиночку, но порою вместе с одним или двумя изгоями.
Снова я встретился с Греттиром еще до прихода весны и при том совершенно неожиданно. Я шел к Транду, как вдруг повстречал многочисленную ватагу хуторян, человек, наверное, двадцать. Сразу было видно, что они чем-то очень взволнованы, и к моему удивлению, среди них я увидел Греттира. Его, окружив со всех сторон, вели на веревке, и руки у него были связаны за спиной.
— Скажи, что здесь происходит? — обратился я к хуторянину, шедшему впереди.
— Это Греттир Силач. Наконец-то мы его поймали, — ответил другой, крупный краснолицый мужчина, одетый в домотканую одежду. Вид у него был весьма самодовольный. — Один из наших пастухов сообщил, что видел его на торфянике, вот мы и собрались и выследили его. Мы немало потерпели от его набегов, а он стал слишком самоуверен. Когда мы отыскали его, он спал, и нам удалось подкрасться так близко, что мы его одолели, хотя двоим в этой драке сильно досталось.
— И куда вы его ведете? — спросил я.
— Да вот никак не можем решить, — отвечал хуторянин. — Ни у кого нет охоты держать его у себя до поры, пока не отправим его к нашему годи на суд. Слишком уж он сильный и бешеный, даже взаперти держать его опасно.
Я посмотрел на Греттира. Он стоял с каменным лицом, руки связаны за спиной. Он и виду не подал, что знает меня. Остальные хуторяне остановились и продолжили давно, видимо, начавшийся спор, отдать ли Греттира Ториру из Гарда и получить вознаграждение или предоставить местному годи для суда.
— Давайте-ка повесим его прямо тут, — предложил один из поимщиков. Судя по кровоподтеку на лице, это был один из тех, кому досталось от Греттира в драке. — А тело отнесем Ториру из Гарда и потребуем награды.
Кое-кто из его товарищей поддержал его согласным бормотанием, остальные же выказывали сомнение. Еще немного — и они решатся, и тогда повлиять на них не будет уже никакой возможности.
— Я хочу поговорить с Греттиром! — крикнул я. — В прошлом году я плыл с ним на одном корабле, и не будь его на борту, мы пошли бы ко дну. Он спас жизнь мне и всей корабельной дружине. Он же не обычный преступник, на Альтинге его осудили, не дав возможности защищаться. А коли кто-то из вас пострадал от его набегов, обещаю возместить утраченное. — И тут меня посетило вдохновение. — Для вас будет честью, коль выкажете вы такую щедрость и подарите ему жизнь. Слава о вашем великодушии разойдется повсюду и останется в памяти. А Греттир пусть поклянется уйти из ваших мест и больше вас не грабить. Он человек чести и сдержит слово.
Их подкупили мои слова о чести и славе. В каждом хуторянине, как бы ни был он скромен, есть частица того же чувства чести и жажда славы, о которых говорил мне Греттир. Теперь уже все забормотали, обсуждая мое предложение. Стало ясно, они рады избавиться от грязной работы — отъятия жизни у изгоя. Наконец — после долгого и неловкого молчания — их представитель принял мое предложение.
— Ну, тогда ладно, — сказал он. — Коли Греттир уберется и больше не будет нас беспокоить, мы его отпустим. — Взглянув на Греттира, он спросил: — Ты даешь слово?
Греттир кивнул.
Кто-то развязал ему руки, осторожно ослабил узлы и отпрыгнул подальше.
Греттир потер запястья, а потом подошел и обнял меня.
— Спасибо тебе, названый брат, — сказал он.
Потом сошел с дороги и направился через пустошь.
Греттир сдержал данное хуторянам слово. Он никогда больше не возвращался в эти края, ушел подальше и поселился в пещере на дальней границе пустоши. Что же касается меня, то новость о том, что я названый брат Греттира, положила конец моей спокойной жизни. Иные из моих соседей теперь смотрели на меня с любопытством, иные избегали меня, а Гуннхильд пришла в ярость. Услышав о том, что произошло, она набросилась на меня. Ты, мол, не просто неверующий, вопила она, ты путаешься с преступниками наихудшего разбора. Греттир — отродье дьявола, создание сатаны. Он порочен и злобен. Ей известно, что он колдун, якшается с демонами и вурдалаками.
Привыкнув к тому, что жена моя всегда и всем недовольна, я ничего не ответил и почувствовал некое облегчение, когда она заявила, что впредь станет жить со своими родителями и, если я не порву своей связи с Греттиром, всерьез подумает о разводе.
Мое обещание выплатить возмещение хуторянам, которых ограбил Греттир, еще более возмутило Гуннхильд. Ясное дело, мне эти выплаты не по средствам. У меня нет ни гроша, я ведь не более чем арендатор у своего собственного тестя. Гуннхильд во многом была дочерью своего отца, так что добыть у нее денег, чтобы заплатить хуторянам, было бы невозможно. И бесполезно было спрашивать, не позволит ли она мне поступиться чем-то из нашей совместной собственности, чтобы удовлетворить притязания хуторян, а единственная ценная вещь, которой я когда-либо владел — огненный рубин — стала выкупом за Гуннхильд и мне не принадлежала, даже занять под нее я ничего не мог. Прошло уже несколько дней после встречи с Греттиром, и у меня появилась надежда, что жертвы его не потребуют у меня обещанного, и что я больше их никогда не увижу. Однако, хотя эти хуторяне были не прочь вкусить от чести и славы, все же в глубине души они оставались крестьянами и знали цену золоту и серебру. Эти люди чередой представали перед моими дверьми, заявляя, что их ограбил мой названый брат, и требуя возмещения. Один сказал, что его остановили на дороге и отняли лошадь; другой — что с него, угрожая кинжалом, сняли дорогую одежду; некоторые заявляли, что Греттир украл у них овец и коров. Разумеется, выяснить, насколько правдивы их требования, не представлялось возможным. Овцы и коровы могли заблудиться сами по себе, и я ничуть не сомневался, что владельцы порою сильно преувеличивали цену утраченного. Однако я воззвал к их чувству чести, чтобы освободить Греттира, а встав в столь возвышенную позу, вряд ли имел право придраться к точности их требований. И набралась внушительная сумма, каковую выплатить я и не надеялся.
Транд, разумеется, уже был наслышан о случившемся, и когда я снова к нему явился, он, заметив, что я что-то печален, спросил о причине. Я же ответил, что меня тревожат мои долги. И тогда он спросил:
— Сколько ты должен?
— Немногим меньше семи марок на круг, — сказал я.
Я стоял у стены возле кровати, а он подошел к кровати, сунул руку под низ и вытащил маленький ящик с запором. Поставив его на стол между нами, он достал ключ, откинул крышку, мне открылось зрелище, в последний раз виденное мною, когда я работал у Бритмаэра-монетчика. Сейф был на две трети полон серебра. Все больше не в монетах. Там были обломки и части украшений, обрубки серебряных обручий, осколки серебряного блюда, половина серебряной фибулы, несколько сплющенных перстней. Как Транд побросал все накопленное добро в свой сундучок, так оно кучей и лежало. Я все-таки успел побывать послушником в монастыре, а потому признал часть серебряного алтарного креста, а еще — тут сердце вдруг сжалось — обрывок ожерелья из серебряных монет с теми же извилистыми письменами, как на любимом ожерелье Эльфгифу.
— Полагаю, ты знаешь, как этим пользоваться, — спросил Транд, вынимая что-то из груды.
Поначалу я решил, что это металлическое стило, каким я пользовался, записывая уроки в монастыре. Но
