покусанным, и, свернув в другую сторону, я бросился к небольшому сараю, стоявшему на опушке леса.
Дверь была не заперта, и я распахнул ее. Внутри было темно, свет проникал только сквозь щели в стенах, сложенных из нетуго сплетенных прутьев. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидел, что сарай совершенно пуст, если не считать нескольких крепких столбов, врытых в земляной пол, посыпанный тонким слоем песка. Из каждого столба торчало по нескольку коротких деревянных шестов, покрытых дерюгой либо обвязанных кожей, а на этих шестах сидели птицы самых разных размеров, от малых — чуть больше моей ладони — до крупных — с петуха в курятнике. В сарае стояла полная тишина. Слышен был только отдаленный вой собак и стук дождя по тростниковой крыше. Птицы молчали, только время от времени шелестели крылья и раздавался скрежещущий звук когтей — это птицы переступали на своих насестах. Я осторожно двинулся вперед, чтобы рассмотреть их поближе, а они поворачивали головы и следили за мной. Мне стало ясно, что они следят за мной по звуку, а не глазами, потому что птицы эти были слепы. Или точнее, они не видели меня, ибо головы их закрывали кожаные колпачки. Вдруг я замер на месте, и на меня огромной волной накатила тоска по родине.
Передо мной, в стороне от других, сидела на насесте птица — я сразу же ее узнал. Светло-серые, почти белые, перья в черно-бурых крапинках, как клочок пергамента, на котором писец разбрызгал чернила. Даже в полумраке я узнал его, хотя он сгорбился и вид имел жалкий, — это был кречет.
Кречеты — это принцы среди охотничьих птиц. В Гренландии, будучи ребенком, я видел, как эти великолепные соколы охотятся на верещатниках на белых куропаток, и нашим охотникам, ставившим силки, порою удавалось поймать сокола сетью либо, взобравшись на скалы, достать птенца, ибо соколы — самое ценное из всего, что вывозится из Гренландии. Мы отсылали пять-шесть соколов в год в Исландию, и я слышал, что их перепродают за большую цену богатым землевладельцам в Норвегию или в южные страны. Увидев в самой сердцевине сырой зеленой Англии эту птицу, сидящую взаперти, далеко от родного дома, я почувствовал в ней родственную душу, изгнанника, и от этого зрелища у меня сердце сжалось.
У ловчего сокола была линька. Вот почему вид у него был такой унылый, перья растрепаны и взъерошены. Птица почувствовала мое присутствие и повернула ко мне голову. Я подкрался и только тогда заметил: глаза у нее были накрепко зашиты. Две тонких нити прошили нижние веки и, будучи завязаны узлом на затылке, оттягивали их кверху. Я тихонько протянул руку, опасаясь напугать птицу, но имея намерение развязать узел и освободить глаза. Мне казалось, что несчастная участь этого существа — это символ моей собственной судьбы. Ладонь моя почти уже коснулась головы сокола, как вдруг кто-то схватил меня за левую руку и резко завернул за спину. Крепкие пальцы впились в шею сзади, и чей-то свирепый голос прошипел мне на ухо:
— Только коснись этой птицы, и для начала я сломаю тебе руку, а потом и шею!
Напавший завел мне руку еще выше, заставив согнуться вдвое, развернул и повел меня, согбенного, через сарай к двери, а потом наружу. Ловкая подножка уложила меня лицом в грязь. Некоторое время я лежал, переводя дух, ошеломленным столь молниеносным нападением. А он придавил меня, упершись коленом в спину и не давая поднять головы. Так что я не имел возможности увидеть, кто это напал на меня, и потому выпалил:
— Я искал Эдгара.
Голос, кипящий от гнева, произнес надо мной:
— Ты его нашел.
ГЛАВА 2
Он, ослабив хватку, позволил мне перевернуться на спину и посмотреть вверх. Надо мной нависал низкорослый кряжистый человек, одетый в залатанную и поношенную рубаху, тяжелые порты и потертые кожаные сапоги. Коротко остриженные волосы были седы, и я решил, что ему, наверное, лет пятьдесят пять. Больше всего меня поразил его истасканный и потрепанный вид. Лицо прорезано глубокими морщинами, а щеки, как будто надраенные песком, испещрены темно-красными пятнами. Брови в гневе насуплены так, что глаза почти утонули в глазницах. Этот человек не шутил — я заметил заткнутый за кожаный пояс кинжал с рукоятью из рога оленя, который явно не раз пускали в ход, и удивился, отчего он его еще не вытащил. И тут же осознал, с какой легкостью, словно какого-нибудь мальчишку, он выставил меня из сарая.
— Зачем ты забрался в соколиный двор? — в бешенстве вопрошал он. Его саксонское наречие, достаточно близкое к моему родному норвежскому, было мне понятно, но говор его был груб и резок, так что мне приходилось старательно вслушиваться. — Кто позволил тебе туда войти?
— Я же сказал, — ответил я кротко, стараясь его успокоить. — Я искал Эдгара. Мне и в голову не пришло, что в этом есть что-то дурное.
— А кречет? Зачем ты подошел к нему? Что ты задумал? Хотел украсть?
— Да нет же, — ответил я. — Я хотел снять нитки, чтобы он мог открыть глаза.
— А кто тебе сказал, что это можно сделать? — Он разъярялся все больше, и я испугался, что он совсем выйдет из себя и поколотит меня. Ответа на его вопрос не было, так что я хранил молчание.
— Вот дурак! Ты хоть представляешь, что было бы дальше? Птица всполошилась бы, слетела бы с насеста, стала бы метаться. Улетела бы или поранилась. А она не в состоянии летать. Кроме того, эта птица, да будет тебе известно, стоит в десять раз дороже тебя, а может и еще дороже, несчастный ты деревенщина.
— Прошу прощения, — сказал я. — Я знаю, что это за птица, но в жизни не видел, чтобы им зашивали глаза.
Мой ответ опять разозлил его.
— Знаешь? Да что ты говоришь? — рявкнул он. — Во всей Англии их наберется не больше пяти или шести. Это ведь королевская птица.
— Там, откуда я приехал, их достаточно много.
— Стало быть, ты не только вор, а еще и лжец.
— Нет, поверь мне. Я приехал из тех мест, где эти птицы селятся и выводят птенцов. Я вошел в сарай только потому, что мне велели найти Эдгара и получить у него работу, и я искал тебя, если ты, конечно, тот самый Эдгар.
— Мне требуется помощник на псарне, а не вороватый дан с непроворными пальцами, как у всех у вас. Я узнаю твой мерзкий говор, — проворчал он. — Вставай, — и он пнул меня, чтобы я поторопился. — Сейчас выясним, правду ли ты говоришь.
Он отвел меня обратно в бург, и когда усталый управляющий Эльфгифу подтвердил мои слова, Эдгар зло сплюнул — плевок чуть не попал в меня — и заявил:
— Ну, мы еще поглядим.
И мы вернулись, теперь уже на псарню. Эдгар поднял засов на низких воротах собачьего загона. Тут же бурный коричневый, белый, бурый поток окружил и затопил нас. Виляя хвостами, собаки лаяли и скулили, не знаю, то ли от радости, то ли от голода. Одни прыгали на Эдгара, ласкаясь, другие теснились, отталкивая друг друга, чтобы подобраться к нему поближе, иные же отползали либо убегали в угол и от волнения испражнялись. Запах на псарне стоял отвратительный, а одна коварная псина забежала сзади и пребольно куснула меня за щиколотку — для пробы. Эдгар же чувствовал себя как дома. Он запустил руки во вздымающуюся массу собачьих тел, ласкал их, нежно трепал зауши, называл по именам, осторожно отталкивал в сторону самых настырных из тех, что пытались, подпрыгнув, лизнуть его в лицо. Он был в своей стихии, для меня же то было видение хаоса.
— Вот здесь ты будешь работать, — сказал он без обиняков.
Вид у меня, должно быть, был испуганный, и он позволил себе едва заметно улыбнуться.
— Я покажу тебе, что ты должен делать.
Он повел меня на другую сторону собачьего загона, где возле забора стоял длинный низкий сарай. Плохо подогнанная дверь открылась с трудом, и мы вошли. Внутри было почти так же голо, как в соколином сарае, только здесь на земляном полу не было песка, а вместо насестов для птиц стоял у стены широкий настил на низких подпорах, сколоченный из неотесанных досок и приподнятый примерно на фут над землей. Поверхность его устилал толстый слой соломы — на нее-то и указал Эдгар.
— Вот это переворашивай ежедневно, чтобы хорошенько проветривалось. Все собачье дерьмо подбирай и складывай снаружи. Когда наберется мешок, оттащишь на сыромятню кожевенникам. Крепкий раствор собачьего дерьма — нет ничего лучше для смягчения кож. Дальше: каждые три дня, когда солома
