был последний летний день. К вечеру пошел дождь и сильно похолодало. Две недели мы не видели солнца, и первые осенние бури налетели на остров — не по времени рано. Уступы скал совсем опустели, оставшихся птиц можно было пересчитать по пальцам, и на Дрангее вновь воцарилось угрюмое однообразие, прежде должного времени, — почти сразу после осеннего равноденствия.
Я лежал хворый, ослабевший от лихорадки, но даже с одра болезни видел, что Греттир пребывает в состоянии подавленном более чем обычно. В лице его было больше уныния, может статься, от мысли об еще одной долгой зиме, которую предстоит провести в сырости, тесноте и одиночестве Дрангея. Он стал уходить из землянки с первым светом и нередко не появлялся до сумерек. Иллуги сказал мне, что брат его все это время сидит в одиночестве, глядя в сторону земли, сам ничего не говорит и не откликается на разговоры. Иной раз Греттир спускает лестницы и, когда позволяет отлив, ходит вкруг острова, в ярости топча отмель, всегда один. Именно после одной из таких прогулок он вернулся таким, каким я его никогда не видел: он был испуган.
— Что тебя тревожит? — спросил я.
— Там, на отмели, меня посетило такое же чувство, какое мы оба испытали, когда сюда приплыл Крючок, когда я метнул камень. Поначалу оно было еле заметно, но я шел вокруг острова, и оно становилось сильнее. Но, как ни странно, мне повезло. На дальней стороне острова я наткнулся на добрый кусок плавника. Видно, его принесло с восточной стороны фьорда. Отличное толстое бревно, целый ствол с корнями и всем прочим — так и просится в огонь. Я наклонился, чтобы оттащить его от воды подальше, и вдруг мне стало худо — я даже подумал, не подцепил ли я твою лихорадку. Но вдруг мне пришло в голову, что это мое состояние может быть как-то связано именно с этим местом на отмели — оно ведь как раз напротив хутора головореза Крючка, — или, вполне возможно, с самим этим бревном. Не знаю. Как бы то ни было, я решил, что приступ дурноты — это знак. И вместо того, чтобы вытащить бревно, я столкнул его в море. Глаза бы мои его больше не видели.
А на другой же день Глам явился к землянке, и лицо его сияло довольством.
— Я сделал доброе дело, — сказал он. — Вам такого и не снилось, хотя все вы считаете, что от меня мало проку.
— Какое такое дело, Глам? — спросил Греттир с кислым видом.
Мы уже устали от непрестанных непристойностей Глама — больше всего ему нравилось размеренно пускать ветры, что вовсе не освежало спертый воздух в землянке, и он обижался, когда его выгоняли даже и в непогожую ночь, пусть ищет ночлег, где хочет. Вот он и устроил себе неприютное лежбище в углублении рядом с лестницей, там, где я впервые наткнулся на него. Он притворялся, что сторожит нас, хотя в такую непогоду вряд ли можно было ждать нападения.
— Я нашел отличное бревнышко, — объявил Глам. — Пришлось с ним повозиться. Его прибило к отмели под самой лестницей, а я таки взял веревку и сам затащил его наверх. Хватит дров на три, а то и на четыре ночи.
День выдался погожим, страшная непогода ненадолго отступила, и Греттир чуть не на руках вынес меня из вонючей землянки посидеть на свежем воздухе, поглядеть на водянистый солнечный свет.
Глам продолжал:
— Лучше бы разрубить бревно прямо сейчас. Пока нет дождя.
Греттир взял секиру. Это было прекрасное, тяжелое орудие, единственная у нас секира, слишком нужная в нашем хозяйстве, чтобы доверить ее Гламу — он мог потерять ее или повредить лезвие. Греттир пошел туда, куда Глам приволок бревно. Я же лежал на земле, и самого бревна за травой видеть не мог. Но я слышал, как Греттир сказал:
— Странное дело. То самое бревно, которое я бросил в воду вчера. Видно, течение принесло его на противоположную отмель.
— Да чего там, отличное бревнышко, откуда бы оно ни приплыло. Выдержанное, крепкое, — сказал Глам, — а сколько мне пришлось потрудиться, чтобы выволочь его сюда. Уж на этот раз оно не пропадет.
Я видел, как Греттир поднял обеими руками и размахнулся. Послышался звук удара, попавшего не в цель, и словно отзвук его — это упал наземь Греттир.
Иллуги бродил поблизости. Он бросился к брату и встал на колени. Я видел, как он отрывает кусок от своей рубахи и понял, что он накладывает повязку. Потом вскинулась рука Греттира, и обхватила брата за шею. Иллуги напрягся, и оба они поднялись, нога у Греттира была перевязана. Кровь пропитала повязку. Медленно, с трудом Греттир проковылял мимо меня в землянку. Слишком истощенный лихорадкой, не в силах пошевелиться, я лежал и только и мог, что беспокоиться, насколько сильно Греттир поранился. Наконец, когда Иллуги и Глам помогли мне заползти в землянку, я увидел, что Греттир сидит на земле, прислонившись спиной к земляной стене. Мне сразу вспомнился Транд, каким я видел его в последний раз — он вот так же сидел, потеряв ступню от удара данской секиры. Но у Греттира хотя бы были обе ноги, а вот из раны, наскоро перевязанной, натекло уж много крови.
— Хороши же мы, — молвил Греттир. Лицо у него исказилось от боли. — Теперь у нас двое немощных. Не знаю, что на меня нашло. Секира отскочила от этого крепкого старого дерева и повернулась у меня в руках.
— Порез очень глубокий, — сказал Иллуги. — Чуть глубже — и ты отрубил бы себе ступню. Теперь ты на несколько месяцев обездвижен.
— Только этого мне не хватало, — ответил Греттир. — Снова явное невезение.
Иллуги принялся переустраивать внутренность землянки, чтобы дать Греттиру больше места.
— Я разведу огонь, — сказал он брату. — Ночь будет холодная, а тебе нужно тепло.
Он крикнул Гламу, чтобы тот принес дров. В ответ послышались бормотание, и Глам, медленно пятясь, вволок в землянку то самое несчастливое бревно, которое стало причиной несчастного случая с Греттиром.
— Оно слишком велико, в очаге не поместится. Принеси что-нибудь поменьше, — сказал Иллуги.
— А вот вовсе и не слишком, — задиристо откликнулся Глам. — Я сам его уложу. Или ты не видел — оно такое крепкое, что его нипочем не разрубишь.
Иллуги явно не хватало властности Греттира, чтобы управиться с Гламом, и я понял, что равновесию в нашей маленькой общине пришел конец. Глам старался уложить бревно в очаг, ворочая им с боку на бок так, чтобы оно оперлось о камень. И вот тогда-то я кое-что заметил на нижней стороне бревна, и я крикнул:
— Стой!
Потом подполз к бревну, чтобы рассмотреть поближе. Нижняя сторона его была гладко отесана. Кто-то старательно острогал его на длину моего предплечья. На той гладкой поверхности имелась череда меток, глубоко врезанных в древесину. Я сразу понял, что это за резы, даже еще не увидев бледно-красный цвет в их глубине. Транд, мой наставник в исконной вере, предостерегал меня от этого. Это руны заклятья, резанные на причинение вреда, а потом смазанные кровью вельвы или колдуна, чтобы злые руны стали еще сильнее. Тут я понял, что Греттир стал жертвой черного колдовства.
Прошло три дня, рана Греттира начала заживать, затянулась, края пореза были розовыми и здоровыми. Однако всю третью ночь его мучила глубокая дергающая боль, и к рассвету он стал совсем плох. Иллуги размотал повязку, и мы поняли, почему. Мясо вокруг раны распухло и вздулось. Из раны сочилась какая-то жидкость. Наутро мясо стало обесцвечиваться, и через несколько дней пятно вокруг раны сделалось темно- синим, потом зеленовато-черным, и мы почувствовали запах гниения. Греттир не мог спать — боль была слишком сильной. Встать он тоже не мог. Он похудел и както высох. К концу недели он понял, что умирает от яда, попавшего в ногу.
Тогда-то они и напали. Я не мог понять, откуда они узнали, что Греттир при смерти.
Конец был скор и кровав. Больше дюжины хуторян поднялись по лестницам, которые были оставлены на месте, потому что Греттир уже не мог встаскивать их наверх. Враги явились в сумерках, вооруженные топорами и тяжелыми копьями, они схватили полусонного Глама и толкали его перед собой, и он отвел их к землянке, хотя они и сами могли без труда отыскать это место. Сначала я услышал, как они, приближаясь, кричат, вводя себя в воинственный раж. Измученный Иллуги, спавший мертвым сном, успел проснуться и захлопнуть наскоро сделанную дверь. Но дверь эта была слабой защитой — она распахнулась после первых же ударов. Иллуги ждал наготове с мечом в одной руке, с секирой — в другой. Первый же хуторянин,
