поочередно гребя ими. Извилистые повороты таят красивейшие уголки. Подбадривает и очаровывает мысль, что никто никогда в глуши этой безлюдной, по реке этой зачарованной, не ездил в лодке, ни на плоту. «Мы первые», — вторят мне мои спутники.
Внезапно перед нами за крутым поворотом реки возникает узкий продолговатый островок. Мы направляем наше суденышко в правый рукав и наталкиваемся на мель. Даем задний ход и пробуем проскочить левым проливом. Глубоко. Лодка идет легко и вдруг наскакивает на старую березу, переброшенную через пролив под самой поверхностью. Одновременно мы с дядей Сашей вылезаем с двух бортов в разные стороны и обосновываемся на еле покрытой водой березе.
«Идите, Николай Николаевич, на корму», — командуем мы, берясь за борта и перетаскивая лодку через, березу. Лодка до половины въезжает, вернее влезает на скользкое мокрое дерево. Николай Николаевич переходит на нос, нос садится под его тяжестью, и кораблик наш соскальзывает в речку. В это время береза, не выдержав нашей тяжести, переламывается под нами, и мы с «дядей Сашей» внезапно окунаемся в воду, инстинктивно и очень быстро, к счастью, схватясь за борта Все это происходит так молниеносно, что мы не успеваем даже вымокнуть как следует (глупейшее выражение, ибо мокнуть вовсе не следует!). Со смехом мы вскакиваем одновременно с разных бортов в лодку, с удвоенной энергией и неослабеваемым интересом плывя все выше и выше туда, за бесчисленные живописные изгибы, за одним из которых где-нибудь скрывается же влекущее нас к себе озеро Куртна!
Влево, саженях в пяти от речки, поблескивает, как всегда, грустно и нежно хорошо нам знакомое озеро Рэк, куда из речки ведет проток, по которому можно не проехать в лодке. Но мы не останавливаемся здесь и не въезжаем в озеро, хотя нам и очень хотелось бы сделать это. Надвигающаяся темень заставляет нас приналечь на весла. Лодка идет полным ходом. Река все ширен шире. Здесь уже почти нет преграждений в виде мостов и деревьев. Пусть свободен, заманчив и таинственен, Мы знаем, что речка изобилует рыбой, но темная вода ее осенью безмолвна и мертва. Ни одного всплеска не слышит настороженный слух. Куда делись вы, все щуки и окуни? Спите? Отдыхайте, друзья, и простите, что мы тревожим ваш сон, вы, никогда не слыхавшие шума весел.
Вечереет. Тьма все гуще и гуще. Вскоре плыть уже невозможно, тем более, что вновь начинают попадаться препятствия, борьба с которыми во тьме гораздо сложнее. Но что это? влево от нас серебреет какое-то озеро Снова влево. Как и Рэк. Неужели это озеро Пан? Разве же мы его еще не миновали? Вот и проток в него. Я круто поворачиваю руль, мы вплываем в проток, и вскоре из-под нависших ветвей, затемняющих дорогу, попадаем на сталь водного простора. Здесь немного светлее.
«Да это только еще Пан», — говорю я, направляя лодку к берегу. Мы поднимаемся на горку. Дом дровосека погружен во тьму. Ощупью пробираясь меж сосен, мы находим его и стучим. Пять часов вечера, но старик уже спит одном белье он открывает нам дверь. На кухне нестерпимая жара и духота. Мы снимаем мокрые сапоги, носки и брюки, развешивая их у плиты Через четверть часа все «высыхает до сухости». Пьем чай, закусываем. «Ночуйте у меня», — говорит старик. Но на это мы не можем решиться: пугает удушающая жара.
Мы с улыбкой переглядываемся, поручаем дровосеку смотреть за лодкой и, надев на себя высушенное платье, идем лесными тропками, дорогами при свете карманных электрических фонариков ночевать в Пюхтицкий монастырь, туда на юг, за 15 верст. И, конечно, это приятнее и легче, чем спать в душной и низкой избе.
1927
Двинск
Дом на диване
На восточном берегу озера — гора в форме дивана, на «сиденье» — новый, крепко строенный деревянный дом. Налево — конюшня, коровник, кладовая. За ними под «сиденьем», в отдалении — маленькая догнивающая деревушка. Избы накренились на все четыре стороны, некоторые без труб (через двери не только людям ходить — и дыму не возбраняется!), крышная солома повыдергана ветром. Направо — огород, кузница баня, старый сад вокруг сгоревшего дома, гумно; далее, опять-таки под «сиденьем», вернее за ним, — аллея вдоль восточного побережья, длинная, тенистая, вся из сосен, елей и лиственниц; влево от нее — озеро, вправо — чаща непролазная леса, куда солнце никогда не заглядывает. На аллее — два дома, лесника и лесничего; второй даже основательней, с оленьими рогами над террасой.
За новым домом, с которого я повел рассказ, — гора вверх, перед ним — гора вниз, к озеру. Вот и получился «диван», как видите…
В этом «доме на диване» мы и проживаем. Хозяева бездетные: тишина обеспечена. Хозяин поле обрабатывает, плотничает, кузнечит, рыбачит. Ему сорок три года, и человек он почтительный и почитаемый: водки не пьет, курит по праздникам, сам все своими руками делает, работает с трех утра до заката, вечно хлопочет. Он и дом себе сам выстроил, и сирень с яблонями посадил, и все старается поудобнее в доме и хозяйстве устроить: приобрел усовершенствованный плуг, сепаратор и пр.
В доме — чистота и порядок.
Комната наша большая, светлая, высокая. Окна большие, стены бревенчатые, сосновые, гладко струганные. В комнате карилонсисы и олеандры цветут, половички и умывальнички в чистоте гуторят.
Хозяйка — женщина молодая, радушная, нравственная. Дела у нее еще больше, чем у мужа: ему во всем помогает да еще по хозяйству заботится.
По праздникам оба одеваются «по-городскому», да только бант на голове, эмблема замужества, хозяйку очень огорчает… Страстно хотелось бы ей шляпу завести, но, увы, нет на это мужниного разрешения, ибо шляпа, очевидно, от лукавого, а с чертом наш хозяин не только не дружит, но и знакомиться не желает…
Под домом — озеро. Длина — верста с четвертью, ширина — две трети версты. Северный берег гористый, соснами покрыт. Западный и южный — болотистые, молодым сосняком и березками сильно тронуты. На гористом берегу белые и красные грибы растут в изобилии на болотистых клюква, морошка и гоноболь разноцветными тонами своими красиво сочетаются. Глубина озера к четырем саженям приближается. Вода прозрачная, студеная. На дне — ил и песочек гофрированный.
В озере рыбка проживает — оттого-то и мы с женой проживаем на берегу…
И какая «рыбка». Лещей менее четырех фунтов никто не видел, все более по семи-пятнадцати, окуни трех фунтов достигают, пудовые щуки бродят, угри вьются, судаки попадаются.
Есть у нашего хозяина морская шлюпка, старая, четверть века ей давно стукнуло, новую вскоре завести собирается. Так вот, отдал он нам ее в полное наше распоряжение — ею мы и пользуемся при ловле рыбы. А ловим мы ее разными способами.
Начну с окуней. Сядем в лодку, отправимся в одну из бухт — озеро ими изобилует, — встанем на якорь в саженях семи-десяти от берега и начинаем ловить окуней на удочки. Приманка обыкновенная — червяк, насаженный ленточкой. Окунь у нас рано клевать не любит, сибаритничает, спит долго, поэтому выезжаем мы часов в восемь-девять. Пробовали, внемля опытным рыболовам, и в два часа утра ездить, только ничего путного из этого не выходило, напрасно в тумане голоса свои теряли.
Еще ловим мы окуней таким способом: лодка идет средним ходом, одна удочка положена на корме, две — по бортам. Клюет окунь на ходу охотно.
Третий способ такой: ходим вдоль берега с удилищами и лесками аршинной величины. У северного берега мелко и рыба видна вся. Берег твердый и навис над водою. Закинем удочки у самого берега и ждем минутку. Если окунь «сидит» под берегом, мигом выскочит и клюнет. Нет его — идем дальше. Попадается, однако, на удочку мелочь: от одной восьмой до трех четвертей. А крупный окунь — от трех четвертей, до трех фунтов — идет хорошо на «дорожку». Только мы заметили: чем быстрее лодка идет, тем лучше хватает окунь.
Попадаются и щуки, но более четырехфунтовой мы не ловили. Один раз большая щука кольцо разогнула и с тремя крючками ушла.
Ставим ежедневно переметы на червей. Червя съест окунишко в восьмую фунта, окунишку — окуни в
