Одень свою семью в вельвет и коттон

– А ты…?

– Шерон.

– Шерон, да, точно.

– Вы отправляли меня в Грецию пару лет назад, – сказал я. – Помните? Вы заплатили за мою поездку и я присылал вам письма.

– Да, – сказала она, – письма.

– Очень длинные письма.

– Очень длинные.

Чувство вины, которое я так долго хранил, внезапно исчезло. Его сменила боязнь того, что она забудет упомянуть нас в своем завещании. Что же происходило в ее голове? «Мама, – прошептал я. – Сделай пак, чтобы она не забыла, кто мы такие». Как выяснилось, тетя Мони была гораздо смышленей, чем казалась. Она плохо запоминала имена, но прекрасно все воспринимала, по крайней мере, что касается меня.

– Где этот мальчишка? – спрашивала она мою маму каждый раз, когда я выходил из комнаты. – Позовите его обратно. Я не люблю, когда люди роются в моих вещах.

– О, я уверена, что он нигде не роется, – отвечала мама. – Лиза, сходи поищи своего брата.

Второй муж тети Мони был большим охотником, и рядом с главной гостиной он устроил здоровенный трофейный зал, настоящий ковчег из чучел животных. В углу больших кошек стояли снежные леопарды, белые тигры, лев и пара пантер, застывших в полупрыжке. Перед журнальным столиком столкнулись рогами два горных козла. Из-за дивана росомаха подкрадывалась к оленихе, а возле шкафа с ружьями грозно подняла свою могучую лапу медведица гризли, защищая медвежонка, прячущегося у нее между ног. Там были и звери, и вещи сделанные из зверей: табуретка из слоновьей ноги, пепельницы из копыт, торшер из ноги жирафа. Как насчет протереть от пыли это!

Я впервые вошел в эту комнату во время очередного купания тети Мони и сел на пуфик из шкуры зебры. У меня одновременно возникли чувства завис ти и паранойи: тысяча глаз, и я хотел обладать ими всеми. Если бы я должен был выбирать, я бы взял гориллу, но, по словам мамы, вся коллекция завещалась крошечному природоведческому музею в Канаде. Я спросил, зачем Канаде еще один лось, на что мама пожала плечами и сказала, что я невыносим.

Когда меня выгоняли из трофейного зала, я шел на улицу и пялился на него через окна. «Где он? – спрашивала тогда тетя Мони. – Что он задумал?»

Как-то ранним вечером, после пристального рассматривания трофейного зала через окно, я пролез через кусты и увидел, как миссис Брайтлиф, приходящая медсестра, разрезала баранью отбивную для тети Мони. Женщины сидели за складным карточным столиком, а со стенки на них смотрел портрет тетиного второго мужа, стоящего на одном колене возле падшего носорога. Мама зашла со стороны кухни, и я был поражен, как не к месту она смотрелась среди наемных помощников и разделочных столов. Я всегда считал, что имея в наличии все зубы, человек может перейти из одного класса в другой, небрежно меняя ранчо на особняк, но теперь оказалось, что я был не прав. Чтобы жить так, как жила тетя Мони, надо было не только учиться, но и иметь определенную склонность к претенциозности, нечто такое, чем не всех наградил Господь. Мама помахала своим высоким бокалом, и, когда она села на тетушкин детский стульчик, я понял: мы обречены.

В воскресенье после полудня Хэнк отвез нас обратно в аэропорт. Тетя Мони продолжала чахнуть и умерла У себя дома в первый день весны. Мои родители присутствовали на похоронах и вернулись в Кливленд через пару месяцев. Они сказали, что надо было разобраться с недвижимостью, встретиться с адвокатами, закончить Дела. Они покидали Рэйли на самолете, а через неделю вернулись на серебряном «кадиллаке», и у мамы на коленях покоилось меховое одеяло. Оказалось, что ее запомнили – и даже хорошо, – но ничто не могло заставить ее раскрыть точную сумму.

– Я буду называть числа, а ты просто говори – больше или меньше, – сказал я. – Это миллион долларов?

– Я тебе не скажу.

– Полтора миллиона?

Я осторожно допрашивал ее среди ночи в надежде, что она заговорит во сне.

– Два миллиона долларов? Семьсот тысяч?

– Не скажу.

Позвонил мой друг, назвавшийся агентом налоговой, но мама смекнула, что к чему. У налоговиков на заднем плане не играет «Джетро Талл». Они также, вероятно, редко начинают разговор со слов: «У меня к вам один маленький вопросик».

– Но мне надо знать, чтобы всем рассказать.

– Именно поэтому я тебе и не скажу, – ответила мама.

Я тогда трудился в кафе, но все равно не гнушался раз в неделю поработать нянькой, чем занимался еще с девятого класса. Дети меня презирали, но в их ненависти была некая близость, почти уют, поэтому их родители меня не увольняли. У них в холодильнике всегда была дорогая еда – нарезанные колбасы и сыры, консервированные артишоки. Как-то вечером в день получки я сказал хозяйке, что моя двоюродная бабушка умерла и что у нас теперь есть «кадил лак» и меховое одеяло. «И деньги тоже, – сказал я, – куча денег». Я думал, женщина пригласит меня воспользоваться чудо-холодильником, но вместо этого она закатила глаза. «Кадиллак, – вздохнула она. – Господи, какими же нуворишами можно стать».

Я точно не знал, что значит «нувориш», но мне не понравилось это слово. «Вот сучка», – сказала мама, когда я рассказал ей эту историю. Затем она стала ругать меня за то, что я вообще говорил на эту тему с чужой женщиной. Через неделю «кадиллака» не стало – его продали. Я винил в этом себя, но оказалось, что родители все равно хотели от него избавиться. Мама купила себе пару красивых костюмов. Она набила холодильник деликатесными нарезками, но не приобрела ни бриллиантов, ни домика на пляже, ни других вещей, которых мы от нее ожидали. Какое-то время деньги служили предметом торгов. Мама с папой спорили о какой-то мелочи, и когда он смеялся и выходил из комнаты – он всегда заканчивал споры, ведя себя так, будто ты был сумасшедшим, и к этому больше нечего добавить, – мама кричала: «Думаешь, я не