Они сели у окна. А снег все падал, все падал. Глаза у нее стали еще больше от слез.
— Скажи мне только одно, — попросил он. — Вот ты тогда написала, что тебе захотелось проверить, можешь ли ты что-то значить в чужой судьбе. О чем это ты?
— А… Это так, пустое…
— Каждый ведь может быть властен над чужой судьбой. Надо стараться только не злоупотребить своей властью. Или я не прав?
— Нет, отчего же, — сказала она. — Только знаешь что? Пускай все это занесет снегом, ладно?
— Да, — ответил он, — пускай.
Они сидели щека к щеке и смотрели в окно. А снег все падал, все падал.
На столе лежали томики «Илиады», и он спросил:
— Ты прочла?
— Нет, — сказала она. — Почитай мне что-нибудь оттуда!
Он взял один из томиков — второй — и полистал. Ему попалась четырнадцатая глава, и он прочел место, где рассказывается о том, как волоокая державная Гера просит у Афродиты ее пояс, чтобы пленить Зевса и таким образом использовать его для своих политических замыслов.
Совсем уже смерклось. Снег все падал, падал. Лидия встала, легонько провела рукой по его волосам, и взяла у него из рук книгу, и положила на стол.
— Поди ко мне, — шепнула она.
Она вошла в спальню. Она зажгла две свечи подле зеркала. И медленно, тихо, с сомненьем она начала раздеваться.
Кладбищенские вязы уже заволокло зимней тьмой. А от зеркала к потолку ровно тек блеск свечей.
Вдруг в дверь позвонили. Оба сели на кровати и прислушались. Позвонили еще раз. Оба замерли. Долго было тихо, потом позвонили в третий раз.
Он шепнул:
— Пожалела бы его, задула бы свечи. Чтоб он хоть не видел света в твоем окне, когда спустится на кладбище…
Она ответила:
— Ах, да ведь он уже видел свет. И так-то оно лучше. Пусть раз и навсегда поймет, что надеяться ему не на что.
И она не задула свечей.
Она сидела на постели очень прямо, словно вслушиваясь. Все было тихо. Потом она спросила:
— Скажи, что такое Атэ?
Он с минуту подумал.
— Атэ, — потом сказал он, — это греческое божество. Не из самых главных. Богиня судьбы. Богиня беды. Воплощенье очарованной погибели. Но отчего ты спрашиваешь?
— Ах, не все ли равно…
Она сидела, уткнувшись подбородком в ладонь, и смотрела в пустоту.
Он лежал, закрыв глаза, и думал. Отчего она спросила про Атэ? Верно, тот так ее называл. Может быть, однажды, в письме. Он вспомнил, что, когда вошел, увидел у нее на столе письмо, и она тотчас его спрятала. И вдруг почему-то опять он вспомнил Кая Лиднера. Лиднер не только прекрасно знал русский, он свободно владел и греческим…
— Скажи, — спросил он опять. — Отчего ты заговорила про Атэ?
Она пустым взглядом смотрела в пустоту и ничего не ответила.
На второй день Рождества Арвид Шернблум уже снова сидел у себя в редакции. Все вокруг только и говорили о том, что Кай Лиднер застрелился в самый сочельник, в Хага-парке. Рождественским утром на ступеньках Павильона Эха нашли его заснеженное тело.
Его без промедленья похоронили. Все до единого сотрудники газеты присутствовали при погребении, и доктор Донкер сказал надгробное слово.
Вечером Арвид пошел к Лидии. Он пошел к ней незваный, нарушая запрет. Ему необходимо было ее увидеть.
Она отворила, бледная.
— Арвид? Ты? Вот не гадала. А я тебя не позвала, боялась, что ты откажешься…
Они сидели подле гаснущего камина. Сухими глазами она смотрела на огонь. Потом она зашептала:
— Ты был на похоронах?
— Был.
Она так и не называла имени покойного.
Оба молчали. И он сказал, избегая ее взгляда:
— Так, стало быть, это он.
Она молча кивнула.
До чего же она была бледна, до чего жалка… И вся сжалась в комочек, словно хотела спрятаться.
— О, как он хорошо сделал! — снова зашептала она. — Если б найти силы!
Он прижимал ее голову к своей груди и гладил, гладил ее по волосам, по щеке.
— Лидия, девочка моя…
И наконец прорвало запруду, она разрыдалась, она тихо всхлипывала.
— Что я наделала! — причитала она. — Ох, что я наделала! Он был такой добрый…
— Да, да. Но мало ли добрых мальчиков, не со всеми же тебе играть?
Она прятала лицо у него на груди и рыдала, рыдала…
