зафиксировавшей полет и его трагическую развязку, и магнитной ленты, на которой были записаны прерываемые шумом аэродрома обрывочные высказывания Леона Даннинга об идее созданного им аппарата. Сохранились также обломки самого аппарата, лаборатория Даннинга и его библиотека. На основе таких данных участникам совещания было предложено восстановить аппарат.
В печать просочились некоторые сведения о частной лаборатории Даннинга, на оборудование которой им было, по-видимому, затрачено немало средств. Лаборатория поражала воображение сочетанием самых разнообразных приборов, начиная со средневековых реторт алхимиков и кончая самыми современными электронными машинами. Еще более разношерстной оказалась научная библиотека покойного, включавшая в себя и книги по теории относительности и теории поля, и всякие мистические сочинения из области черной магии, астрологии, левитации и оккультных наук.
Воображение молодого физика Мартина Нэгла было потрясено всеми этими фактами. Его не покидали мысли о тех загадочных путях, которые привели Леона Даннинга к созданию антигравитационного прибора. Спустя короткое время эти мысли оформились в законченную теорию «антигравитационного безвихревого поля», а еще месяц спустя был создан новый антигравитационный аппарат.
То, что последовало за этим, стало сенсацией года, вытеснив со страниц популярных еженедельников сообщения о «подвигах» террористов и причудах самых модных кинозвезд. На конференции, посвященной выдающемуся научному достижению — второму рождению антигравитационного аппарата Даннинга,— неожиданно появился сам Леон Даннинг. Нет, он не восстал из мертвых. И не собирался отвоевывать у Нэгла свои изобретательские права. Даннинг вообще не изобретал никаких летательных аппаратов. Он был лишь скромным исполнителем роли в фильме, который создал для своих коллег доктор Кейз. Этим приемом Кейз хотел «расшевелить» творческое воображение ученых, скованное господствующей научной парадигмой — грузом традиционных взглядов на окружающий мир.
Напоминание об алхимии, левитации, черной магии заставило ученых подумать, что рамки классических теорий, быть может, не вмещают в себя всего многообразия не познанных нами явлений природы. Проведенная Кейзом «Операция Даннинг» повысила «уровень шума» в мыслях ученых, стимулировала их творческий процесс.
Настала пора признаться читателю, что он был мистифицирован дважды: доктором Кейзом и автором этой книги, выдавшим за реальный случай историю, рассказанную американским писателем Раймондом Джоунсом в научно-фантастической новелле «Уровень шума». Положенная в основу новеллы идея, по всей видимости, заимствована Р. Джоунсом из статьи кибернетика Эшби «Усилитель мыслительных способностей», в которой утверждается, что именно шум служит источником всех новых открытий, а для «усиления мыслительных способностей» необходимо научиться возбуждать и правильно фильтровать этот шум.
Однако, сам того не подозревая, Джоунс своим рассказом опровергает точку зрения на процесс творческого мышления, высказанную Эшби. Ведь успех в создании антигравитационного аппарата был достигнут не столько тем, что в создании ученых был повышен «уровень шума», сколько тем, что своей мистификацией Кейз сумел направить к определенной, четко поставленной цели описанный в рассказе творческий процесс.
Логика развития сюжета оказалась сильнее логики Эшби и привела автора рассказа «Уровень шума» к не до конца осознанному им самим выводу о необходимости сочетания направленности и стохастичности научного поиска.
Мы же воспользовались сюжетом рассказа «Уровень шума» в качестве повода для разговора о том, что существование оптимального соотношения стохастичности и детерминации, энтропии и информации характерно не только для эволюции языка и биологических видов, но и для любых других процессов развития, к числу которых относится изобретательство, научное и художественное творчество и любая другая форма созидательной деятельности людей.
С тех пор как люди стали задумываться над закономерностями объективного мира, их начала волновать и другая проблема: закономерности развития творческой созидательной мысли, позволяющей людям познавать, понимать и преобразовывать окружающий мир. Эта рефлексия мышления, стремление мысли познать свою собственную природу, начавшись в древности, продолжается и по нынешний день. И так же, как в других областях науки, во взглядах на природу творческого мышления ученые многократно кидались из крайности в крайность, то чрезмерно уповая на спасительные случайности, якобы служащие единственным источником всех новых идей и открытий, то утверждая, что случайности вовсе нет места в истинном творчестве, которое должно представлять собой четко направленный, подчиняющийся строгим законам формальной логики детерминированный процесс.
Еще в IV веке до нашей эры в блистательных трудах Аристотеля «Аналитика», «О софистических опровержениях» были вскрыты фундаментальные законы, на которых зиждется строгая логическая мысль. Аристотель сумел показать, что все логические построения, сколь бы сложными они ни казались, основываются на довольно простых логических правилах. Шаг за шагом усложняя рассуждения, при строгом соблюдении формальных логических правил всегда получишь единственно правильный для данных исходных посылок ответ.
Прошло девятнадцать веков... Опять эти вехи истории! Ничего не поделаешь: если хочешь глубже понять суть современной научной проблемы, лучше всего пройти заново весь путь от истоков до ее современного состояния, мысленно останавливаясь у каждой из важных исторических вех.
Итак, девятнадцать веков спустя после создания логики Аристотелем выдающийся английский мыслитель лорд Ф. Бэкон, вооружившись законами логики и индукции, решил с их помощью открыть все, что не успели открыть до него. Если правильно (то есть строго соблюдая формальные логические правила) обрабатывать данные, добытые в эксперименте, считал автор «Нового Органона», все открытия будут вытекать из такой обработки эмпирических данных сами собой.
Однако благие пожелания Бэкона так и остались всего лишь провозглашенным призывом, поскольку ни одно из последующих открытий не было сделано на основе одних только правил формальной логики, как хотел бы того Бэкон. Скрупулезно собранные экспериментальные факты навсегда оставались бы бесполезной грудой цифр, таблиц, понапрасну изведенной бумаги, и никакая логика не могла бы извлечь из этой груды новую осмысленную концепцию, если бы вся информация не подбиралась целенаправленно, со стремлением исследователя подтвердить или опровергнуть часто еще до конца не созревшую, а иногда даже едва промелькнувшую мысль. Толчком для открытий служат гипотезы — вот новый взгляд на природу творческого процесса, высказанный в конце прошлого века Клодом Бернаром в противовес бэконовским утверждениям, будто делать открытия не труднее, чем печь лепешки: был бы рецепт для теста, огонь, сковородка, масло, и тогда любому желающему гарантирован полный успех. Нет, делать открытия не удается так же уверенно, как печь лепешки. Помимо сковороды, масла, рецептов, желания, нужна еще руководящая идея, ценность которой, собственно, и предопределяет результат.
Как часто случается и в науке и в жизни, среди сторонников взглядов Клода Бернара нашлись и такие максималисты, которые решили, что раз собака зарыта в научных гипотезах, то формальная логика для исследований и открытий совсем не нужна. Больше того, по. их мнению, сформулированные Аристотелем формальные правила логики даже вредны для исследователя, поскольку они сковывают свободную творческую мысль. Врт еще одно неопровержимое доказательство плодотворности возвращения к важным вехам истории: в споре о роли Аристотелевой логики в процессе творческого мышления Аристотель мог бы выступить самым строгим судьей. Ибо не кто иной, как Аристотель, первым высказал примерно те же самые мысли об ограниченных возможностях формальной логики, которые спустя двадцать два века повторил Клод Бернар.
В отличие от Бэкона Аристотель вовсе не утверждал, что разработанная им формальная логика — единственный универсальный способ научного мышления. Напомним: Аристотель подчеркивал в «Топике», что в процессе мышления, помимо однозначных и достоверных выводов, могут быть и не подчиняющиеся законам формальной логики выводы предположительного характера, неоднозначные заключения типа «может быть — да, но, возможно, и нет». Такой способ мышления Аристотель считал диалектическим, противопоставлял его строго логическому мышлению (Аристотель называл этот способ аподиктическим), дающим однозначный и полностью достоверный (то есть, переведя на современный научный язык, имеющий стопроцентную вероятность) ответ.
Как это ни удивительно,взгляды Аристотеля оказались ближе к современным научным воззрениям на
