виновата; вы не должны на нее сердиться и невесть для чего уезжать от нее.
Иванов увидел свет.
— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Прошлое Варвары Александровны мне хорошо известно, потому что она сама захотела мне все рассказать. На нее я нисколько не сержусь и не имею ни права, ни причины сердиться: она ни в чем не виновата.
— Так зачем же... — И Марион остановилась. — Нет! — сказала она. — Я ошиблась и невольно вовлекла вас в откровенность; я не имею права спрашивать более.
— Вы были откровенны со мной и выказали ваше участие; вы имеете право и на мою откровенность, — сказал Иванов. — Разговор Тамарина действительно имел на меня влияние: он заставил меня дать себе отчет в моих чувствах к Варваре Александровне. Я вам сказал уже, что не знаю, люблю ли ее; но я знаю, что могу любить. Что ж из этого выйдет? Любовь, ставящая нас в ложные отношения! Я враг ложных дорог и положений: пока есть время, я решился ехать. С другой стороны, дело, которое мне поручают, действительно меня интересует: тут я могу дать себе волю служить своему призванию и убеждениям; тут я, может быть, буду полезен. Вот отчего я еду.
Иванов говорил это просто, не драпируя себя героем. Видно было, что он говорил, что чувствовал.
Марион посмотрела на него и невольно сказала:
— Вы благородный человек! — И потом, вздохнув, прибавила: — Но мне жаль бедную Вареньку!
Иванову, кажется, это направление разговора не нравилось, и он поспешил дать ему другой оборот.
— Так я возбуждаю зависть? — сказал он смеясь. — Я кажусь г. Тамарину счастливым поклонником m-me Имшиной; он вмешивается в дело, воображает, что расстраивает наше тихое счастье, и по этому случаю, вероятно, считает себя орудием судьбы, которая бросает его как молот на главу невинных жертв...
Иванов нечаянно, но верно очертил Тамарина, именно таким, как он казал себя перед Марион, и ей стала понятна и смешна искусственная интересность Тамарина.
— В настоящую минуту он рисуется перед Варенькой, — сказала Марион, — я его послала к ней извиниться.
— Я думаю, что Тамарин дурно исполнит ваше желание. Он так самолюбив, что, верно, никогда в жизни не признавался в ошибке, — и не из упрямства, а потому, что он сам уверен, что все, что он сделает, должно быть так сделано. Однако ж мне бы хотелось убедить его, что хоть раз в жизни он ошибся: именно в своем предположении обо мне.
Затем, обменявшись еще несколькими словами с Марион, Иванов поблагодарил ее за участие, ею высказанное, простился и уехал. И прощание их было тепло и радушно: от одного откровенного разговора они будто стали давно и близко знакомы друг с другом, — и Марион было жаль, что уезжает Иванов.
X
В то время, как происходила описанная нами сцена, встреча другого рода была в доме Имшиных.
В урочный час визитов Тамарин довольно лениво, почти нехотя отправился к Вареньке. Ему предстояла не очень завидная роль извинять свой поступок и, может быть, слушать упреки; но он не смущался этим: он был так уверен в своем превосходстве над Варенькой, что вполне надеялся дать такой оборот объяснению, какой ему вздумается.
Тамарин, сказал я, собирался нехотя просто потому, что ему лень было ехать.
В таком расположение духа, мало, впрочем, думая о встрече, Тамарин спокойно вошел в гостиную Имшиных.
Варенька, по обыкновению, сидела одна: муж ее куда-то уехал. Она никого не ждала к себе, но всего менее ждала Тамарина, когда, услыхав шаги, обратилась к двери и увидела его как и всегда холодную и равнодушную фигуру. Варенька была немного бледна и очень интересна; приход Тамарина не изменил ни того, ни другого; напротив, она его встретила так спокойно, как будто ждала его с пустым визитом.
— Видите ли, как я неотступно желаю иметь удовольствие вас видеть, m-me Имшин, — сказал Тамарин. — Вы не хотели пустить меня в первый раз, я пробую счастье во второй.
Варенька очень мило ответила на поклон Тамарина, просила его сесть и стала что-то искать в рабочей корзине: она хотела, чтобы Тамарин сам начал разговор.
— Вы на меня сердитесь? — сказал Тамарин.
— За что? — с удивлением спросила Варенька.
— Мне казалось, что вам не понравился мой разговор прошедшего вечера.
— А вы хотели им понравиться?
— Я не до такой степени неловок, чтобы избирать подобные средства, — сказал Тамарин. — Но есть положения, в которых поддаешься невольному чувству. Я был не прав перед вами и приехал в этом сознаться, и вместе с тем, однако ж, мне бы хотелось объяснить вам причину этого, и, я уверен, вы бы не строго обвинили меня.
— Объясниться?! Перестаньте, mr. Тамарин: это на вас не похоже. Причины я их очень хорошо знаю: вам просто было досадно, что я встретила вас гораздо равнодушнее, нежели вы ожидали. Признайтесь, вы, я думаю, очень жалели, что у вас не осталось от прошлого ничего, что бы вы могли с презрением бросить перед всеми и сказать: смотрите, как я мало дорожу им; у вас только и было, что несколько намеков и насмешек, которыми вы могли заплатить бывшей деревенской девочке за ее прежние чувства, за то, что ее пылкая голова сделала из вас какого-то героя и слепо и смешно верила в ваши достоинства. Странное средство заставить — не скажу: любить, но уважать себя.
Варенька, говоря это, несколько одушевилась, и на ее бледных щеках заиграл легкий румянец.
Тамарин слушал так равнодушно, как будто дело шло не о нем.
— Вы слишком строги, — отвечал он, — и много приписываете моим словам. Но потрудитесь поставить себя на мое место и тогда осуждайте меня. Я не говорю, что я сохранил к вам прежние чувства; но как хотите, все остается какое-то влечение к той, которая прежде добровольно признавала над собой naine влияние, и кажется, что не может она совершенно отречься от него. И вдруг, когда видишь, что по одной прихоти сердца не только отбросили, но смотрят с каким-то унижающим равнодушием на это влияние, — мало того что, проходя без внимания мимо того, которого прежде так высоко ценили, в его же глазах поклоняются и удивляются невесть кому... О! Тогда очень естественно — придет на язык желчное слово!
— Все это, может быть, очень справедливо с вашей точки зрения: я и не спорю. Разве я обвиняла нас?.. Но одного я тут не поняла. Объясните, пожалуйста, кто этот невесть кто, которому я поклоняюсь и удивляюсь?
— Я нескромных замечаний не объясняю, — сказал Тамарин, — и предоставляю вам самим угадать.
— Один человек, с которым я ближе других знакома, — это Иванов. Если вы говорите про него, — сказала Варенька, — так этот невесть кто может и очень может заменить кого бы то ни было. Я ему не поклоняюсь и не удивляюсь, но искренно уважаю его, и ваше самолюбие может быть покойно: чувства мои к нему совсем другого рода, чем к вам.
Тамарин понял эпиграмму, и, несмотря на его желание быть равнодушным, желчь зашевелилась в нем.
— После ваших слов, — сказал Тамарин — я сам начинаю питать к г. Иванову глубокое уважение, особенно за его умение внушать такие чувства...
— Этих чувств вы никак не поймете, — отвечала Варенька, — они не в вашей натуре.
— Тем интереснее было бы их узнать, — сказал он, улыбаясь, — учиться никогда не поздно.
— Вы хотите их знать, — сказала Варенька, — извольте. В вас я любила какой-то призрак, который создала моя семнадцатилетняя пылкая и неопытная голова; вы сами это чувствовали и как-то искусственно
