она даже злится на подруг Брилли, полагающих, что они — ближе к нему, чем она. Ицхак не поднимал глаз над столом, и все, что он видел в комнате, это только несколько деталей, схваченных беглым взглядом.
На ней было легкое красивое платье, облегающее фигуру и подчеркивающее формы. Такие платья носит большинство девушек, но не на каждой девушке платье дышит, как на Соне, платье ее колышется, будто и оно тоже живое. Есть одна тайна у Сони, это — ее пара туфель, сшитых для нее сапожником из Гомеля. Большинство женщин не слышали про него, они заказывают себе обувь у греческих сапожников и не знают, что есть тут бедный еврейский сапожник, который шьет удобные туфли, придающие стройность осанке и красоту походке. Этот сапожник заслуживает того, чтобы про него все знали, но Соня прячет свою тайну и не открывает подругам.
Соня не отличается красотой. Рахель Гальперина красивее ее, Лея Лурье красивее ее, Аснат Магрегот и Яэль Хают — красивее ее. Даже другие девушки, которые не считаются красавицами, может быть, красивее ее. Лицо ее веснушчато, глаза не черные и не голубые. А что касается волос, они стриженые и не блестящие. Однако все эти недочеты находятся у Сони в таком сочетании, что только увеличивают ее прелесть. Недаром тот русский журналист, друг Сониного отца, учивший Соню ивриту, говорил: нет такой, как ты, Соня! Греховодник этот, считавший себя уже стариком, почувствовал себя юношей, когда познакомился с Соней. Как создана Соня притягивать сердца стариков, так создана она притягивать сердца юношей. Гриша увлекался ею, Яркони увлекался ею, Горышкин увлекался ею, а о Рабиновиче и говорить нечего. Сейчас вот сидит Ицхак перед Соней, потому что он — друг Рабиновича, а Рабинович — друг Сони. Ицхак не отличается такой остротой ума, как другие наши товарищи. Но есть в нем нечто притягательное. Соня не знает, что это. Подняла Соня руку и пригладила волосы. Волосы ее подстрижены по-мужски, хотя она не похожа на мужчину. Вначале, когда увидел Ицхак Соню в море, она показалась ему похожей на юношу; сейчас он видит в ней молодую девушку, которую наш друг Рабинович предпочел всем ее подругам в Яффе. Ицхак сидел — и не сидел. Хотя не было у него опыта общения с женщинами, понимал Ицхак, что некрасиво гостю сидеть, когда хозяйка дома стоит. И если он и сидит, то сидит весь напрягшись.
Наклонилась Соня к дивану и вынула из коробки под диваном плетеную корзинку, и две плоских тарелки, и ножи, и бумажные салфетки для рук. Поднялась на цыпочки и сняла со шкафа апельсины. Положила апельсины в корзинку и поставила ее на стол. Села, и взяла нож, и сняла кожуру, и поставила перед Ицхаком очищенный и разделанный на дольки апельсин. Взял Ицхак дольку и съел, а Соня тем временем чистит второй и третий. «Ешь, — сказала ласково Соня, — тут их много». Взял Ицхак еще одну дольку и рассказал ей, Соне, как он ел впервые апельсин. Когда заболела мать, мир праху ее, купил ей отец апельсин. Разделила мать апельсин на части и дала каждому ребенку. В результате не осталось для нее ничего. Сказала Соня: «Да, да… За границей апельсины дорогие, в то время как в Эрец Исраэль они валяются прямо на улице». И рассказала, как однажды приехала в Эрец Исраэль попадья из ее города и зашла повидать Соню. Положила Соня перед ней груду апельсинов. Сказала попадья: «Сонечка, ты обращаешься с этими дорогими фруктами, как мы — с картошкой». — «А вы обращаетесь там, в ваших краях, с картошкой, как мы с апельсинами». — «Да-да, — сказала попадья. — Человек не ценит то, что есть у него, а любит и ценит то, чего у него нет».
— Да-да, — повторила Соня слова попадьи. — Человек не ценит то, что есть у него… Бывает, что ты встречаешь в простом выражении целую мудрость.
Ицхак вытер руки и взял книгу Торы со стола. Взглянул и увидел… тут — вычеркнутую строчку, там — надписанное слово. Сказала Соня: «Это книга моей подруги, которая откорректировала ее согласно поправкам доктора Шимельмана. Ты ведь знаешь доктора Шимельмана? Он произносит речи, как пророк, и проводит исследования, как профессор».
Когда собрался Ицхак уходить, сказала Соня: «Теперь, раз ты побывал у меня, я надеюсь, что ты снова зайдешь». Сказал Ицхак в ответ: «Конечно, конечно». Понимал Ицхак, что его «конечно, конечно» — сомнительно. Но подумал про себя, если встретимся еще раз и она скажет мне: заходи! — не откажусь. Сам — не приду. Как только он вышел, сразу же захотелось ему вернуться.
В небе стояла луна, и из цитрусовых плантаций поднимался аромат, и шумело море, но это был не шум могучих вод, а едва слышный плеск воды. Даже если ты не побывал у такой девушки, как Соня, ты видишь, что эта ночь не похожа на остальные ночи. Луна улыбается в поднебесье, и мир радуется, и аромат апельсинов льется из каждого сада и от каждого дерева; это — тот аромат апельсинов, которые здесь, рядом с тобой, и если протянешь руку к дереву и сорвешь себе плод, не сделает тебе выговор хозяин сада; эти апельсины валяются тут, как картошка за границей. Голод, нужда и унизительные скитания от крестьянина к крестьянину и от конторы к конторе, и другие испытания, которым подвергся Ицхак, исчезли, осталась лишь память о них. Глупец был Рабинович, наш товарищ, что уехал! В эти минуты не было у Ицхака тоски по Рабиновичу, тоска была у него, у Ицхака… — он и сам не знал, о чем. Луна играла сама с собой. Пряталась за облаками и светила сквозь них.
По дороге домой подошел Ицхак к Немецкой слободе. Увидел его сторож-негр и узнал в нем того парня, что малярничал у жителей слободы и был другом дома Бра-бра-но-вича, всегда хорошо одетого. Открыл ему сторож калитку. Вошел туда Ицхак и стал гулять там.
Вышел господин Оргелбренд, как обычно, пройтись перед сном, ибо какой сон без вечерней прогулки. Бывают такие люди, что гуляют себе просто так, но — не Оргелбренд; весь день у него распределен, и на прогулку выделено специальное время. Раньше жил Оргелбренд в песках у моря, и море успокаивало его, навевая крепкий сон. Когда уехал Рабинович из Эрец, пришел он сюда и снял его комнату. И он доволен переменой места. Ему не нужно снова и снова увязать в песке, он ходит по твердой земле. И, возвращаясь со службы, садится он у окна, будто это его собственный сад, и любуется деревьями, и кустами, и цветами, которые пребывают себе в безмятежности, и ничего-то им не надобно. И у него тоже все есть. Получает он свое жалованье каждый месяц, и ест досыта, и прилично одет, и всеми уважаем; тем не менее именно это самое его благополучие заставило его почувствовать, что лишен он чего-то такого, чье отсутствие равноценно потере всего.
Йонатан Оргелбренд, видный чиновник Англо-палестинского банка и дальний родственник Сони, старше ее лет на десять или побольше. Вначале он надеялся, что Соня поймет, что он за человек, и не посмотрит на его годы; но появился Рабинович и погубил его мечту. Когда уехал Рабинович, вернулась к нему мечта о Соне: ведь каждый уезжающий из Эрец Исраэль не скоро возвращается. А если и возвращается, то не возвращается к прошлому. Вышло так, что прервалась связь между Соней и Рабиновичем; хотя на первый взгляд она еще существует, но Соня свободна, и не грех подумать о ней. Внезапно увидел он ее с Ицхаком Кумаром. На самом деле он ничего не имеет против господина Кумара. Рабочий, как и прочие рабочие в Эрец, но, так или иначе, если бы не Соня, которая дружит с ним, он бы на него внимания не обратил.
Оргелбренд повесил свою трость на руку и сдвинул панаму на лоб, ту самую черную панаму, в которой привык он гулять по вечерам возле дома. Его добрые и печальные глаза казались больше, то ли потому, что панама закрывала ему лоб, то ли потому, что увидел он господина Кумара. Оттого что вечер хорош, и луна светит, и встретил он человека, с которым можно поговорить, он заговорил. Сначала о луне, вдвое большей, чем за пределами Эрец, потом о других вещах, отличающих Эрец Исраэль от всех остальных стран, о людях Эрец Исраэль, непохожих на всех остальных людей, о законах бизнеса, а от бизнеса перешел к АПЕКу.
Стоит Ицхак Кумар, ничтожный маляр, выходец из маленького галицийского городка, рядом с Йонатаном Оргелбрендом, ведущим чиновником АПЕКа, и слушает то самое, что в ранней юности взволновало его до глубины души. Два ученых доктора приезжали тогда из Лемберга в его городок и произносили там речи о бюджете для поселений и об акциях, благодаря которым Эрец Исраэль будет принадлежать еврейскому народу, а владельцы этих акций получат в будущем большие прибыли. Как и многое другое, наделавшее много шума и потом забытое, так и это забыл Ицхак, пока не прибыл в Яффу и не увидел большое здание с висящим на нем щитом и толпу народа около него. Это наш банк, которым гордятся сионисты за границей и говорят, что дай Бог им удостоится быть там простыми слугами. Много раз доводилось Ицхаку видеть директора банка, едущего в карете: и кучер в форменной одежде сидит впереди, и каждый встречный кланяется директору, а арабы называют его отцом денег. Бывает, что некоторые коммерсанты жалуются на него за то, что не ссужает он им деньги в трудную минуту, а функционеры ишува
