плита, и на ней стоят большие чайники. Решились некоторые из пассажиров и вошли. Одни улеглись на полу, а другие принялись искать местечко для своих косточек, чтобы прилечь. Все места уже были заняты. Этот лежит возле этого, и руки его прижаты к животу, этот скорчился как в чреве матери, а этот… голова его — на животе одного, а ноги — под носом другого. Официанты бегут в спешке, и в руках у них стаканы и кувшины с кофе; половину кофе на спящих проливают, а половину — бодрствующим наливают, не важно, желают те пить или не желают пить, и платят они против воли за этот крошечный стакан — втрое, вдвое. И они злятся на самих себя, что попали в эту пещеру разбойников, а ведь могли бы поступить, как другие, как те, что остались в своих экипажах и не должны платить за кофе. А в то же самое время стоят работники и поят кофе спящих в экипажах, не важно, желают те пить или не желают пить, и платят они против воли за этот крошечный стакан — вдвое, втрое. И завидуют они своим попутчикам, тем, что поспешили и вошли в дом. А уж раз их разбудили, достали они свою поклажу и взяли из приготовленного на дорогу хлеб, и маслины, и сардины, и овощи — и сели поесть.
Тем временем уже перевалило за полночь. Вернулся владелец дилижанса и стал кричать на своих пассажиров, что те разбежались во все стороны и задерживают выезд. Заторопились они, и забегали, и поднялись в повозку. Надели на себя всю свою одежду и завернулись во всевозможные одеяла, с наступлением полночи приходит пронзительный холод, и тот, кто не закутается хорошенько, наверняка простудится. Заглянул Зундл внутрь экипажа и спросил: «Все здесь?» Убедившись, что все на месте, натянул вожжи. Пошли лошади безо всякого недовольства, так как уже набрались сил, однако они не спешили и не бежали, чтобы не показать это своему хозяину, а то он решит завтра сократить им время отдыха.
Поехали они и миновали Латрун. Поднялся холодный ветер, и запах нежных пшеничных колосьев был слышен всю дорогу. Склонили пассажиры головы себе на плечи и задремали. Колеса экипажа одни только и бодрствовали. Время от времени щелкал Зундл кнутом над головами лошадей: показать им, что он продолжает следить за ними, и доказать себе, что он бодр. Не прошло много времени, как подъехали они к Рамле, к последней перевалочной станции для экипажей, направляющихся в Яффу. Очнулись пассажиры от сна — руки и ноги затекли, и во рту пересохло, и голова отяжелела, и все тело разбито. Вынужден был Зундл сделать небольшую остановку. Зашли они в трактир выпить чего-нибудь теплого. Самовар все еще был горячий, но огонь уже угасал. Раздул хозяин трактира пламя и принес стаканы. Пока суть да дело, стали расспрашивать его пассажиры о местных жителях и об их заработках; в те годы проживало в Рамле около тридцати еврейских семей: сапожников, и шорников, и портных, не сумевших прокормиться в Иерусалиме и ушедших в поисках работы в Рамле — «Союз в поддержку Сиона» в Германии немного помогал им. Когда полегчало пассажирам от чая, вернулись они в дилижанс.
Кругом царит безмолвие. Небо полно звезд, и между звездами плывет луна. Все владельцы часов вынули часы и сообщили своим соседям, который час. Открылись взгляду песчаные дюны и стали проглядывать очертания города Яффы и его садов. Лошади припустили, и пассажиры стали готовиться к прибытию в город, цели своего путешествия.
Часть третья
У СОНИ
Когда выезжал Ицхак из Иерусалима, не знал, что скажет Соне. Но надеялся на себя, что во время дороги обдумает все и найдет нужные слова. Не доехал он еще до Моцы, как перестал думать о Соне. И когда прибыл в Яффу и пришел к Соне, то находился в том же состоянии, что и при выезде из Иерусалима; не знал, что ей сказать.
Наступили сумерки. Соня сидела в матерчатом кресле, и под головой ее — маленькая подушечка, продетая в петли на спинке кресла. Оба окна распахнуты настежь, и мягкая полутьма с улицы смешивается с полутьмой в комнате. И в комнате чувствовалась особая чудная сладость, свойственная Яффе в предзакатный час. Ни малейшего движения воздуха не было слышно, и Сонино естество целиком наполняло комнату. Прошли уже недели и месяцы, как оставила Соня детский сад и пробовала заниматься самыми разными вещами, но что бы она ни пыталась делать — не вышло из этого ничего. Решила поехать в Париж. Уж там-то она наверняка найдет, чем заняться. И уже рисовала перед собой все, что увидит в большом городе. Соня слышала, что Яркони из Парижа вернулся в Эрец Исраэль, и теперь ждала, что он навестит ее. И уже слышала звук его шагов и стук его пальцев в дверь. Так поступает человек, желающий сделать сюрприз для своего друга, и потому он приходит потихоньку; и не знает он при этом, что друг — ждет его. Боже Отец небесный, как слепы глаза молодых людей, которые уверены, что могут удивить девушку. Однако если Яркони хочет все же сделать мне сюрприз, притворюсь, что не знаю о его возвращении, что я удивлена. И обычным своим голосом крикнула Соня: «Войдите!»
Вошел Ицхак Кумар и предстал пред Соней. Сколько времени прошло, как перестали они писать друг другу, и не слышала она о нем ничего. Вдруг входит и является! Встала Соня с кресла и поздоровалась с ним. Зажгла лампу и снова села. Вытащила гребень из волос, причесалась — и взглянула на Ицхака, как на чужого. И вправду, нечто чуждое было в Ицхаке. Когда уехал Ицхак из Яффы, то уехал без следа бороды, а теперь что-то похожее на бороду было у него, ведь со дня годовщины смерти матери не касалась бритва его бороды. Вдобавок к этому — его иерусалимская одежда. «Итак, — сказала Соня, — итак, это ты, Ицхак, и ты прибыл из Иерусалима. Что нового в мире?»
Опустил Ицхак глаза и остановил их на кресле, с которого слезла краска, и повторил ее слова: «Что нового?» Сказала она: «Разве не гость должен рассказывать первым?» Сказал Ицхак: «Что рассказывать? Ты сама писала мне, что старое устарело, а нового ничего нет». Прикрыла Соня глаза, и желтовато-белый свет блеснул меж ее ресницами. Тряхнула головой и сказала: «Торжественный ты, Ицхак, лицо у тебя похоже на лицо жениха». Покраснел Ицхак и подумал про себя: Соне все, все известно. Сказала Соня: «Почему ты стоишь? Возьми стул и садись!» Пододвинул Ицхак стул, и сел напротив нее, и сказал: «Сейчас я сяду!» Засмеялась Соня и сказала: «Так ведь ты уже сидишь!» — «Да-да, — сказал Ицхак, — я уже сижу». Сказала Соня: «Итак, господин Кумар, мне кажется, что ты хотел сказать что-то». Сказал Ицхак: «В самом деле, хотел я поговорить с тобой, но вижу, что в этом нет необходимости». Сказала Соня: «Так что? Будем сидеть и молчать? Молчание хорошо для романтики». Снова закрыла она глаза, и опять блеснул меж ее ресницами желтовато-белый свет. Облизал Ицхак языком губы и сказал: «Не ради романтики я пришел, а поговорить о вещах ясных и определенных пришел».
Вытянула Соня кончик пальца, потерла губу и сказала: «Ясные речи хочу я послушать, ясные речи хочу я послушать». Не успел он окончить свои слова, как она положила руки на колени и захохотала. Сказала на идише: «Ой! Ой! Я умру от смеха, — и перевела: — Я умру от смеха». Наконец перестала смеяться и сказала: «Великую вещь сообщил ты мне. Раз так, и я кое-что скажу тебе. Ведь я писала тебе, что многие хотят на мне жениться. Но я не помню, писала ли я тебе, что, сбросив с себя власть отца и матери, я не хочу быть под властью мужа. И еще скажу тебе: пока я молода, я хочу быть свободной. Но только…» — тут она подняла глаза и взглянула на него. Упало сердце у Ицхака. Продолжила Соня свои слова: «Но только, знаешь, о чем я подумала? Пойдем и поедим мороженого». Встала она с кресла, и надела легкий свитер, и прикрутила фитиль в лампе. Вышла и пошла с Ицхаком.
Луна взошла и лила свой свет на землю. Не было ни ветерка, но горячая и душистая влага изливалась и поднималась от моря. Опять намучился Ицхак с песком Яффы, набивавшимся в его башмаки и наводившим на него тоску, пока не пришли они в Неве-Шалом, где песок затвердел, как земля, под ногами множества прохожих.
На улице — оглушающий шум. Меж двумя отелями, Зусмана и Леви-Ицхака, движется поток людей, и запах печеного, вареного и жареного из арабского кафе разливается вокруг. В кафе и на площадке перед ним, над которой натянул хозяин кафе красочный навес и разместил на нем разноцветные фонарики, сидели мусульмане: светлокожие и чернокожие, бородатые и с усами, и евнухи со сморщенными безволосыми лицами. И все они много ели и много пили, так как стояли дни поста Рамадан, и старались верующие наверстать ночью упущенное за день. Граммофон пел шуточные песенки. Напротив него
