Рабы

От сардара кальян поочередно обошел всех гостей.

В юрту вошли две девочки, украшенные ожерельями из бухарских тенег,[9] иранских туманов и афганских рупий.[10]

Девочки внесли чайники, чистые пиалы, шерстяную скатерть с завернутыми в нее лепешками и, расстелив скатерть, разложили лепешки перед гостями и расставили пиалы. Затем, опустив головы, поклонились сардару и ушли.

Старик из другого кармана своего мешочка вытащил горсть зеленого чая и засыпал его по чайникам.

Один из молодых гостей заварил чай и перед каждым гостем поставил по чайнику и по пиале. Он наполнил опустевший кувшин холодной водой из большого медного кувшина и повесил опять над огнем. Подбросив в костер несколько веток саксаула и взяв себе последний чайник, он сел с гостями.

Старик наломал просяные лепешки на куски и разложил их перед гостями.

Гости принялись за чай в сплошном дыму от загорающихся веток и в густой пыли, которую ветер бросал внутрь юрты.

Старик развязал узелок, лежавший рядом, достал оттуда куски сахару и положил их на скатерть.

Затем он сунул руки в третий карман своего мешочка, вынул оттуда горстку кукнара,[11] бросил щепотку себе в рот и запил его глотком воды. Он роздал кукнар по щепотке и всем гостям, предложив им запить кукнар чаем.

Когда потекла беседа, старик высказал немало всяких благочестивых назиданий.

Он говорил о непостоянстве мира и о том, что всякому рабу божьему нужно заслужить счастье в жизни будущей.

Но постепенно разговор перешел к земным делам.

Старик, жалуясь, что времена оскудели, что исчезла благодать божья, сказал:

—

Чем я перед богом провинился? Не знаю. Воля божья, но в прошлом году от песчаных бурь и от стужи погиб весь мой скот. Опустели мои хлевы и загоны. Живу кое-как только тканьем ковров, но и этот труд меня плохо кормит.

Он помолчал, занявшись чаем, и все молчали, ожидая его слов.

—

Прежде я хорошо жил. Я не жаловался. Восемь жен у меня работало. Четыре из них разведенные, я их вывел из брака, но оставил при доме. Они ткали ковры, переметные сумы и другие изделия, и это давало мне хороший доход.

Он опять отпил чай и пожаловался, грустно вздохнув:

—

В прошлом году я ошибся. Перевел двух брачных жен в разводки, а за пятнадцать тысяч бухарских тенег купил двух красивых способных девушек. Они очень хорошо ткали ковры. Их ковры на бухарских базарах шли лучше всех. Ну, я думал, дело мое пойдет. А вышло хуже, — скот мой весь погиб. И теперь не только у меня, но и во всей Марыйской степи нет шерсти. Моим ткачихам не из чего ткать ковры, и на пропитание, даже на просяные лепешки, не хватает. И вышло, что теперь я даром кормлю эти десять голов.

—

У меня то же! — сказал сардар Абдуррахман. — Но я прогнал трех жен — из тех, что были разводками, и этим немножко сократил расход.

—

И мне придется! — понимающе кивнул головой старик. — Придется в конце концов так же сделать.

На его лице проступили отчаяние и уныние.

Наполнив снова свою ладонь кукнаром, старик бросил себе в рот щепотку, а остальное опять роздал гостям. В опустевшие чайники он засыпал чай.

И тот же юноша заварил чай, налил холодной воды в кувшин, повесил кувшин над огнем и подкинул в костер несколько веток саксаула.

Дым костра, пар от чайников, пар над кувшинами, дыхание людей, пыль — все это сгущалось, как мгла, внутри черной юрты, и лишь искры от разгоравшегося саксаула взлетали, как молнии.

Старик высыпал последний сахар на скатерть, а тряпкой из-под сахара вытер свое лицо.

Он положил сахар в пиалу и налил затем чаю. Затянулся несколько раз из кальяна и запил сладким чаем.

Затем он снова налил себе чаю и сказал:

—

Так-то вот, брат мой Абдуррахман, не ценили мы времен Шах-Мурада Сарыка.[12] Нет, не ценили, не понимали! В те времена, если ты терял пятьсот баранов, на другой день имел тысячу. Шахово иранское войско от страха сразу исчезало, если Шах-Мурадовы воины появлялись на границе. Тогда перед нами были открыты все дороги — хоть до Мешхеда[13], хоть до Казвина!

Снова запил щепоть кукнара глотком чая, снова затянулся табаком. И захмелел халифа.

Расправив плечи, разведя руками, он глубоко вздохнул. Юноша по движению его бровей догадался снова приготовить кальян.

— Ладно! — сказал, повеселев, халифа. — У меня есть дети. Есть брат. Уповая на бога, я послал их к Астрабаду[14]. Бог милостив, они чего- нибудь там добудут.

Опьянение возрастало, разговор разгорался.

Дым, пар, зной, запахи пота сгущали воздух, и уже не понять было, от чего кружилась голова и веселело сердце. Но гости, закаленные на солнце Марыйской степи, легко сносили все, сидя в черной юрте.

Абдуррахман-сардар уже не звал старца наставником. Он говорил ему бесцеремонно:

—

Клыч-ага! Твое время было временем благоденствия, достатка, удач. Когда под твоим началом мы совершали набеги, мы не возвращались без добычи. Ни один наш поход не встречал ни преград, ни сопротивления, ни опасностей. Дворы наши были набиты скотом, рабаты наши полны рабов.

Сардар смочил глотком чая пересохшее горло и продолжал, обращаясь к старику:

—

Когда ты отказался от походов, от мирских дел и уединился, благодать кончилась. Мы не только не торгуем рабами, я теперь сам должен делать то, что пристойно лишь рабу. Невыносимо жить. Нет больше моих сил так жить. И я решил: «Пойду к наставнику, посоветуемся, поговорим». Вот взял с собой молодцов, пришел к тебе за твоим словом.

—

Рад тебя видеть! — ответил Клыч- ага. — Я всегда тебя поминаю в своих молитвах. А слово мое: «Не падай духом!» Отчаяние — это от дьявола. Пока крепок телом, пока тверд духом, дерзай! А перед сильным и дерзким земля просторна!

Старик, подняв чайник, единым духом опустошил его через носик и протянул юноше, приказав заварить свежего.

С помолодевшим лицом, с загоревшимися глазами, он приподнялся, глядя