– Да ничего, с утра запах привязался. Жрать хочу...
– Будет и жрать, – сказал Паша.
И точно – вошла горничная, принесла поднос с завтраком.
Кофейник, испускавший из гнутого носика душистый, видимый глазом аромат горячего кофе; сливочник, с густыми как желе сливками от больших грустных коров дармштадтской породы, таких больших и тяжелых, что им даже не вешают на шею колокольчик-ботало, потому что они не способны к бегу, а только к медленному передвижению по влажным, напоенным росой лугам земли Гессен; две чашки пожелтевшего от возраста старинного саксонского фарфора – живем-то мы в гостинице «Саксонский двор», и земля, на которой стоит Гамбург, именуется Нижняя Саксония; была еще изящная серебряная посудинка с невесомыми кусочками сахара...
И еще много всякого нужного для цивилизованного потребления утренней пищи в цивилизованной стране.
Паша налил себе кофе и закурил, не спрашивая разрешения, потому что пил кофе и курил в моем номере уже шестнадцатый день.
– Вот ты говоришь, запах с утра привязался...
Паша осторожно взял хрупкую антикварную чашку, сделал крошечный глоток кофе, закатил в восхищении глаза и, поставив чашку на место, закончил фразу:
– А я у горничной узнал – утром в гостинице тараканов травили, швабский дихлофос, он, оказывается, резедой пахнет.
Я вздохнул – сон окончательно развеялся – не было ни Светланы, ни цветущего поля. Наяву был только немецкий дихлофос с запахом советского цветочного одеколона.
– Ты ешь, а я тебе новость скажу, – Паша аккуратно выпустил дым в сторону неприбранной постели.
– Хорошую? – спросил я сквозь яичницу.
– Хорошую, – успокоил он. – Тебе привет от Наташи...
– Кто есть Наташа? – спросил я голосом немецкого офицера из фильма про войну и партизан.
– Ну, Наташа, она – молодая особа, с которой ты не так давно познакомился в Питере, имел кой-какие приключения, прежде чем отбыл в страну ФРГ, оставив ее на попечение старика Сергачева.
– Правда! – я сразу все вспомнил. – А что Наташа, откуда, как?
– А девушка Наташа будет ждать тебя в двенадцать в баре, потому как она случайно, проездом, оказалась в городе Гамбурге и вечерней лошадью отбывает в дальнейшее путешествие по европам.
– Кайф! – сказал я, одним словом выразив свое отношение к завтраку и приезду Наташки. – А сейчас сколько?
– А сейчас одиннадцать двадцать пять, так что у тебя на все про все – полчаса. Мыться, бриться, одеваться...
– Сначала курить, – решительно сказал я и потянулся за сигаретами.
Долговязая джинсовая девица резво вскочила из-за столика и изобразила книксен, явно направленный в мою сторону. Сделав два шага и присмотревшись, я понял – Наташка! Боже мой, что деньги делают с человеком! Вот все говорят – деньги – зло, деньги – портят, а я скажу – хорошие деньги хорошего человека делают только лучше...
– Наташка, – сказал я, – ну ты даешь!
– А то, – гордо ответила она и села, сложив руки так, как делали это первоклассники в годы моей молодости.
– Ты что пить будешь?
– Сок, – потупилась она, – я несовершеннолетняя, мне спиртного нельзя...
Я принес два холодных стакана с соком, сел напротив Наташки и принялся ее рассматривать. Такое впечатление, что последний месяц она не выходила из салонов красоты, соляриев и бассейнов, делая массаж, маникюр, педикюр, эпиляцию и другие страшные процедуры, направленные на поражение мужского контингента просто наповал. От прежней девчонки, пившей водку в случайной мужской компании, не осталось ничего, кроме взгляда, который она бросала на меня из-под опущенных ресниц.
– А я в Монтре еду, – сказала Наташка.
– Чего ты делаешь? – не понял я.
– В Монтре еду, – терпеливо объяснила она, – это во Франции, вообще-то оно называется Монтре-су- Буа, а так – просто Монтре.
Это значило примерно – я из этих Монтре не вылезаю, поэтому оно для меня просто Монтре, а вы уж будьте добры полностью – су-Буа добавляйте.
Она поскребла лаковую столешницу перламутровым ноготком и прошептала:
– Может, в номер к тебе поднимемся? Посидим, выпьем, поболтаем и вообще...
– Что «вообще»? – грозно спросил я.
– Так, пообщаемся...
И только я хотел достойно ответить нахальной девице, как экран стоящего в баре телевизора погас, а затем появилась заставка новостей, и сразу за ней – кадры какого-то горящего разрушенного здания, потом это же здание, снятое с вертолета, потом опять съемки с земли – пожарные машины, кареты «скорой помощи», репортер, что-то быстро говорящий на непонятном мне немецком языке, снова съемки с вертолета, мелькнула тень Бранденбургских ворот...
Судя по времени в углу кадра, это был прямой репортаж.
– Берлин, что ли? – удивился я. – Ты смотри, что делается!
– Чего ты там смотришь? – спросила Наташка и повернулась к телевизору.
На экране как раз появился восточного вида мужчина, одетый в пестрый халат и чалму, он что-то с жаром говорил, путая арабские и английские слова, то воздевая руки к небу, то указывая на горящее здание, то прижимая растопыренную ладонь к груди.
– Бен Ладен, да? – спросила Наташка.
Я покачал головой.
– Значит, Саддам Хуссейн, – заключила она и потеряла интерес к происходящему.
Других арабов она не знала.
Я знал еще Халила аль-Масари, Омара Хайама и Муаммара Каддаффи, но один из них давно умер, второго при мне убили, а третий был совсем не похож. Мне показалось, что в бестолковой немецкой говорильне несколько раз промелькнуло слово «голова», но это, скорей всего, только показалось...
– Герр Кауфманн! – окликнул кого-то голос из-за спины.
Наташка потрогала меня гладким пальцем и прошептала:
– Леша, это тебя!
За все время пребывания в Германии герром Кауфманном меня называли раза два или три, в чрезвычайно официальных случаях, вроде пересечения границы. В дверях бара стоял Паша и по его внешнему виду понять что-либо было невозможно.
– Герр Кауфманн, – еще раз сказал Паша и указал рукой на фойе.
– Простите, мадам, – сказал я и поднялся.
– Мадемуазель, – поправила меня Наташка и погладила себя по груди.
Паша стоял в фойе, курил и смотрел на мраморную колонну, подпиравшую украшенный лепниной потолок.
– Видел? – спросил он.
– Что?
– Новости.
– Видел, взорвали чего-то...
– Мечеть взорвали, в Берлине. А знаешь, кто?
Я пожал плечами:
– Террористы.
– Ага, террористы... Ты это взорвал, понял?
