степень моей готовности. Созрела рыжая девушка или же еще не созрела. Потом сказал: – Там посмотрим.
Если бы он пообещал мне что-то конкретно, я бы, возможно, сдалась. Но следователь выразился туманно. Быть может, сказать ему правду?
«Быть может…»
Я тряхнула рыжими кудрями. Нет, нет и нет! Мне срочно надо менять духи!
– Сейчас у вас возьмут опечатки пальцев, – вздохнув, сказал следователь, он был слегка разочарован моей недозрелостью. – Потом подоспеют результаты экспертизы. Данные вскрытия. И мы с вами встретимся вновь. Уже в тюрьме. Я к вам наведаюсь с визитом. Нам с вами еще работать и работать. А пока – отдыхайте, Диана Сергеевна. Отдыхайте.
Вот злодей! Девушку с разбитым сердцем отправляет туда, где ей хорошенько вправят мозги! Где логика? Я вас спрашиваю? Логики нет! А отсутствие логики меня убивает. Как и три ножевых удара, которые я ну никак не могла нанести!
Я встала и шагнула к дверям. Там меня ждал конвой. Как особо опасную преступницу. До сегодняшнего дня я еще надеялась, что все прояснится. Что справедливость восторжествует и меня вернут обратно в мою тусклую серую жизнь. Которая была похожа на сотни тысяч таких же скучных жизней. Хотя… Моя была лучше!
Теперь я это поняла.
Как я уже упомянула, в камере нас было семеро. Женщины разного возраста, но с одинаковым выражением лица, которое можно обозначить как томление. Ведь все мы ждали хоть какой-то определенности. И все надеялись на лучшее. Как человек критической ситуации я не боялась, что подвергнусь издевательствам людей бывалых. Рыжих недаром считают опасными. Что-то такое в них есть.
Первую ночь я почти не спала, лежала и думала. Допустим, можно упереться насчет улик, найденных при обыске в моей квартире. Нож, документы Северного и ключи от его машины – подбросили. Но кто подбросил? Тут моя фантазия иссякала. Кто мог войти ночью в мою квартиру? Стоп, стоп, стоп… Почему ночью? Утром. Днем. Потому что в полдень уже пришли с обыском. Но, во-первых, я сплю чутко. Во-вторых, кому это надо? Я пыталась понять, есть ли у меня враги. Получалось, что нет. Таких, которые способны на убийство.
Немыслимо! Получается, что никто не мог!
А мой портрет на столе в квартире, где убили красивого блондина? А личные вещи? Халат в ванной? Как это объяснить?
А перегоревшая лампочка? Ключ под ковриком, о котором я знала?
Но больше всего волновали два свидетеля, которые видели, как я вернулась домой в одиннадцать вечера. На машине, принадлежащей Северному. Получается, черт возьми, что ты кругом попала, Дана Кузнецова!
И что теперь делать? Писать признание в убийстве? И дело с концом! Улик предостаточно, свидетельских показаний тоже, недостает только моего письменного признания.
Когда будут готовы результаты экспертизы? А вскрытие? Когда его сделают? У меня появилась надежда. Вдруг он умер, допустим, от сердечного приступа? Или тромб закупорил жизненно важный сосуд? А три ножевых ранения здесь ни при чем. Все выяснится, и тогда следователь станет добреньким.
Я поняла, что надо надеяться. Надежда умирает последней. Мой бывший муж любил повторять одну и ту же фразу: «Страдания истинны, удовольствия ложны». И утверждал, что это сказал Шопенгауэр, великий немецкий философ. Возможно, что и так. Это – что касается Шопенгауэра. Что он великий, немецкий и вообще: философ. И что именно он это сказал. Что же касается Даны Кузнецовой, то эта фраза вот уже больше десяти лет помогает ей стоически переносить все неприятности, которые сваливаются на ее рыжую голову.
Допустим, я иду в метель с двумя тяжеленными сумками с оптового рынка, ветер швыряет в лицо колючую снежную крупу, по моим веснушкам текут слезы. Мне холодно, мне тяжело. В общем, мне плохо. Я иду и говорю сквозь зубы: «Успокойся, Дана Кузнецова, страдания истинны, удовольствия ложны».
Потом я прихожу домой, разгружаю сумки, разминаю ноющую спину и, опустившись на диван, начинаю понимать, что не такие уж это были и страдания. Есть люди, которым живется хуже. И начинаю вспоминать этих людей. А еще через полчаса уже думаю о том, что если Бог меня еще не вознаградил, значит, я мало страдала. Вот когда он сочтет, что чаша терпения переполнена, вот тогда и воздаст.
К чему я все это говорю? Да к тому, что сегодня ночью мне показалось: время пришло. Проснувшись под утро в смердящей тюремной камере, я по привычке сказала себе: «Страдания истинны, удовольствия ложны». И поняла, что все, край. Я не могла припомнить людей, которым живется еще хуже. Как ни старалась. Что может быть хуже обвинения в убийстве? Осталось только вспомнить, откуда придет спасение. По моим расчетам выходило, что прийти ему неоткуда. Никто не заинтересован в моей судьбе. Разве что родители. Но чем они могут мне помочь? Здесь нужен человек действия.
Весь день я была как в тумане, вычисляя своего спасителя. Воображение по привычке рисовало облик высокого блондина на белой лошади. Вот он подъезжает под зарешеченные окна, сильной рукой ломает прутья, ловит меня, выпрыгивающую из окна, и сажает в седло. А дальше – цокот лошадиных копыт.
– Эй, рыжая! – говорит он. – Как тебя звать-то?
– Дана. Дана Кузнецова, – тихо отвечаю я, не в силах поднять на него ясные очи. Мои веснушчатые щеки заливает краска.
– Это что ж за имя такое? – удивляется мой блондин. – Вроде как нерусское.
И тут только я понимаю, что это говорит не блондин. Моя соседка по камере. Я уже догадалась, что здесь она – старшая. Она занимает лучшее место, за нее все делают другие, к ней идут на поклон. Ей лет пятьдесят, у нее рыхлое тело, нездорового цвета кожа лица и только один глаз. Второй, похоже, вытек. Правый. Угол его оттянут книзу, и на щеке у женщины примечательный шрам. Словно из глаза вытекла раскаленная слеза и прожгла на коже каплеобразную дорожку. Все ее так и зовут: Кривая.
Я поняла, что она, бедняжка, настрадалась. Чтобы плакать раскаленными слезами, надо пережить ад. И даже то, что это ее четвертый срок, меня не смущает. То есть она в четвертый раз под следствием. А я впервые. Она – закоренелая преступница. А на вид – торговка пирожками и сосисками в тесте, какие стоят у метро с утра до ночи, наперебой расхваливая товар хриплыми голосами. Мне их отчаянно жалко. Я тоже работала с утра до ночи, но сидела в теплом офисе. Это к тому, что, даже страдая, не стоит жаловаться на жизнь, если живешь и работаешь в комфорте.
И вот Кривая сама ко мне подсела. И спросила мое имя.
– Вообще-то меня зовут Дианой, – охотно пояснила я.
– Эк! – крякнула Кривая. – Красивое имечко! Диана! Ишь ты. Динка, значит.
Тут она нагнулась к самому моему уху и зашептала:
– Слыхала я, Динка, статья у тебя серьезная. Что мужика ты своего зарезала.
– Я никого не убивала, – по привычке запротестовала я.
– Да брось. Здесь свои. Я тебя уважаю. Ты, Динка, молодец. Глянь на меня.
Я послушалась. Подняла глаза. Кривая пальцем указывала на свой ужасный шрам. Зубы у нее были гнилые, изо рта отвратительно пахло. Но я по привычке сказала себе: «Страдания истинны, удовольствия ложны». И не отодвинулась. Спросила:
– Откуда это у вас?
– Мужик мой постарался. Ботинком ударил. А на носке-то подковка была. Железяка. Аккурат ею и проехался.
– Какой ужас!
– Пьяный он был, – сказала она так, словно оправдывала своего мучителя.
– А вы что?
– Полежала на полу чуток, поднялась и дальше пошла.
– И ничего ему не сделали? Даже в милицию не заявили?
Кривая рассмеялась:
– Эх, девка! Так оба бы и сели. Дельце мы обмывали. Переборщили чуток. Да и боялась я его до смерти. Страсть как боялась. Потому и говорю, что ты молодец. Что ж он тебя, бил?
