взяли в тайную канцелярию. Под пыткой он оговорил других лиц. Из их расспросов выяснилась для Петра вся суть отношений Монса к Марте Самуиловне.
Предварительное следствие велось в тайне, в строгой тайне. Государыня и Монс ничего не подозревали. 9 ноября, прямо со следствия, Петр отправился во дворец. Поужинал, поговорил с супругой. Побеседовал с Монсом. На камергере лежала масса обязанностей. О них и поговорили. Ничто не выдавало внутреннего напряжения Петра.
«Который час?» — вдруг обратился он к супруге. Та посмотрела на свои часы — подарок Петра из Дрездена: «Девять часов». Тогда Петр резко вырвал у нее часы, повернул стрелку и сурово сказал: «Ошибаетесь, двенадцать часов, и всем пора идти спать». Все разошлись. Через несколько минут Монс был арестован у себя в комнате. Когда его на следующий день ввели в канцелярию государева кабинета, где сидел Петр, окруженный ворохом всевозможных бумаг, взятых у него при обыске, царь поднял голову и взглянул на арестанта. В этом взгляде было столько гнева, жестокости и жажды мести, что Монс не выдержал. Он затрясся всем телом и лишился сознания.
Государь сам занялся расследованием.
Чем глубже вникал он в суть дела, тем более видел: Монс был обожаем императрицей. Она ни в чем не могла ему отказать. Пользуясь этим, он, за соответствующую мзду, оказывал услуги влиятельным просителям. Только теперь Петр понимал, чью волю выполнял он, потворствуя жене, выпутывая иного сановника из беды, повышая кого-то в должности, утверждая иные хлопоты о поместьях.
Нельзя не упомянуть и следующего. Государыня и сама не прочь была погреть на этих делах руки. Выполняя роль ходатая, она не забывала себя. Вымолить пощады или получить награду стоило денег, точнее сказать, золота. Императрица скопила большие деньги и держала их, как пишут, в заграничных банках, на вымышленное имя.
Монсу было предъявлено обвинение во взяточничестве.
Верховный суд, которому он был предан, постановил: «Учинить ему, Виллиму Монсу, смертную казнь, а именья его, движимое и недвижимое, взять на его Императорское Величество».
Петр утвердил приговор суда.
16 ноября 1724 года, на Троицкой площади, в десять часов утра, Виллиму Монсу отрубили голову.
Екатерина Алексеевна (Марта Самуиловна) была в тот день очень весела.
Казнив Монса, в пылу гнева царь готов был убить и дочерей, но, как рассказывает Вильбоа, их спасла гувернантка-француженка. Впрочем, Вильбоа — источник малодостоверный. Другой исследователь, Гельбиг, утверждает, что, мстя за Монса, императрица свела счеты с супругом, отравив его. Отнесемся несколько скептически и к этому источнику.
Став императрицей, Марта Самуиловна деятельно принялась пристраивать дочь. Узнав, что Версаль решил отказаться от мысли женить Людовика на испанской инфанте, она чрез ла Кампредона без обиняков предложила в супруги герцогу Шартрскому дочь Станислава Лещинского, с тем чтобы возвести его на польский престол, а королю — свою дочь, Елизавету Петровну.
Ответ пришел неожиданный. Людовика женили на Марии Лещинской.
Россия порвала отношения с Францией и тут же заключила союз с Австрией.
В царствование Анны Иоанновны Елизавету также стремились выдать замуж, но, преследуя уже другие цели, — отдалить от двора как можно далее. Как писал Остерман, надобно было подыскать «такого принца… от которого никакое опасение быть не может».
«Отдаленного» принца так и не смогли отыскать.
Появившегося же гвардии сержанта Шубина — первую любовь Елизаветы — сумел интригой отдалить от нее дальновидный Лесток.
За ней приглядывали со всех сторон. Во все время царствования Анны Иоанновны с нее не спускали глаз. Следили за ближними ей людьми, подсылали соглядатаев.
Привыкшая к слежке, она была весьма осторожна, играла беспечность, нежелание интересоваться вопросами престолонаследия — то, чего желали видеть ее противники. Но всякий раз оживлялась, когда близость власти весьма реально ощущалась ею. Так было во времена царствования Петра II и в период регентства Бирона.
Двор цесаревны невелик. Отметим, двое из ее придворных — обер-шталмейстер и гофмейстер — были женаты на родных сестрах — дочерях пастора Глюка, так радевшего о карьере Марты Самуиловны Скавронской при русском дворе.
Певчий Алексей Григорьев — из малороссийских казаков, человек добродушный, не без юмора, обладавший удивительным голосом, был очень дорог Елизавете. Они были погодки. И она питала к нему нежную привязанность, даже страсть. О нем в 1742 году маркиз де ла Шетарди напишет следующее: «Некая Нарышкина… женщина, обладающая большими аппетитами и приятельница цесаревны Елизаветы, была поражена лицом Разумовского (это происходило в 1732 году), случайно попавшегося ей на глаза. Оно действительно прекрасно. Он брюнет с черной, очень густой бородой, а черты его, хотя и несколько крупные, отличаются приятностью, свойственной тонкому лицу. Сложение его также характерно. Он высокого роста, широкоплеч, с нервными и сильными оконечностями, и если его облик и хранит еще остатки неуклюжести, свидетельствующей о его происхождении и воспитании, то эта неуклюжесть, может быть, и исчезнет при заботливости, с какою цесаревна его шлифует, заставляя его, невзирая на его тридцать два года, брать уроки танцев, всегда в ее присутствии, у француза, ставящего здесь балеты. Нарышкина обыкновенно не оставляла промежутка времени между возникновением желания и его удовлетворением. Она так повела дело, что Разумовский от нее не ускользнул. Изнеможение, в котором она находилась, возвращаясь к себе, встревожило Елизавету и возбудило ее любопытство. Нарышкина не. скрыла от нее ничего. Тотчас же было принято решение привязать к себе этого жестокосердаго человека, недоступного чувству сострадания».
Потеряв голос, Разумовский, согласно воле Елизаветы, назначен был управлять всем ее двором. (15 июня 1744 года Елизавета Петровна, императрица российская, тайно обвенчается со своим любимцем в скромной церкви в селе Перово.)
Покровительствовала она и многочисленным родственникам матери, жившим в малой известности. «Надеюсь, что вы не забыли, что я бо?льшая у вас», — писала она вдове своего дяди графа Федора Самуиловича, когда та захотела было распоряжаться имением мужа. При дворе Елизаветы находились ее двоюродные сестры.
Сама находясь постоянно без денег, она умудрялась как-то помогать многочисленным родственникам, постоянно занимая для них где возможно деньги.
Ближайшие ей люди, составлявшие ее двор, были так же молоды, как и она. Надо думать, и они не раз удивлялись тому, как не потерялась она и умела сохранить самостоятельность в обстановке крайне неблагоприятной во все царствование Анны Иоанновны. Ее спасал природный ум.
Французский дипломат Ж.-Л. Фавье, глубокий психолог, так охарактеризует ее: «Сквозь ее доброту и гуманность… в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего — подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она, легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделением этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое «мнимое доверие».
Разумовский частенько напивался до бесчувствия, и тогда цесаревна бежала к Лестоку. Хирург, превосходный психолог, давно уяснил себе, что не пение и не голос Разумовского прельщали цесаревну.
Разбегавшаяся от буянящего Разумовского дворня знала: лишь двое — сама Елизавета Петровна и доктор Лесток — могли безбоязненно появиться перед пьяным.
Лесток, можно сказать, был доверенным человеком цесаревны. (О степени их доверенности
