Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Но статью мне, однако, пришили!

В чем было «дело» и за что пришили «статью», становится ясно из следующего эпизода: лирический герой в московском метро спускается по эскалатору, глядь — а сзади Сталин! Растерялся бывший зек…

…Что убить не пришлось его,
До сих пор я крушусь и жалею.

Если и в 1942 году такие чувства обуревали подследственного, то, слава богу, не прознал о них трибунал, а то как бы говорил потом сиделец, что ему припаяли срок «не за что»?

Сталин, ненавидимый и проклинаемый, — главный герой Бокова в Сиблаговском цикле. Иногда вождю клеится лагерная кличка «Усы», иногда — презрительное: «палач», иногда — как в вышеприведенном стихе — грузинская фамилия, которая должна звучать в контексте сибирской зоны особенно злорадно.

Сменяется еще одна эпоха, и в день своего девяностолетнего юбилея соловей русской поэзии читает собравшимся чествовать его литераторам следующее стихотворение:

Фамилия вождя, пришедшая с Кавказа,
И серая вождёвая шинель
Была сильна, отважна, многоглаза,
И не было фамилии сильней.
Она стояла на квадрате мрамора
Заглавной буквой в сталинской  судьбе.
Над ней летали грамота охранная
И органы с названьем 'КГБ'.
Она и до сих пор еще не стерта,
Живая жизнь зовет ее сестрой.
Ее непобедимая аорта
По трубам века гонит кровь.
Я жил при ней, я ей махал рукою,
Я признавался: мне не жить в раю.
Прости, мой вождь, что я побеспокоил
Бессмертную фамилию твою!

Так русский балалаечник извинился перед кавказским державником, ибо понял, почему движется кровь по трубам века. И еще подтвердилось в этом прозрении, что великая мировая идея у поколения «детей Октября» в конце концов упирается в идею «отца родного». Это продемонстрировали такие властители дум, как Симонов и Твардовский, а теперь и Боков.

Так что есть смысл пробежаться по историческим фигурам, время от времени возникающим в его веселой лирике.

О Ленине речь уже шла: это негаснущий ориентир. Чуть поглубже в прошлом: «Россия — и Радищев, и Распутин». Еще глубже: «Россия — в походке Петра». Дальше — Грозный: «Уж как ехал царь Иван во Псков город… Уж как кланялся свет Грозный своему люду…»[83]

Самый древний силуэт — Юрий Долгорукий. О поэте его времени сказано:

Вот он — первый! Ударил звуком,
Косы песенные разметал.
Он при Юрии Долгоруком
Пел, отражая орды татар.

Вообще-то князь Юрий покинул сей мир в 1157 году, за 66 лет до того, как татары появились на Калке, и за 80 до того, как накат орды стал игом. Я вовсе не ловлю Виктора Федоровича на фактах; в конце концов, поэт, поющий, как птица, не может каждую секунду сверяться со справочниками, у него другой ракурс.

Так вот, ракурс Бокова свидетельствует о незаурядной исторической проницательности:

Русь шла «змеей», орда клубком катилась,
Глотая пыль своим кровавым ртом…

Примечательное чувство исторической пластики: орда — клубком, катком, тараном сквозь препятствия, Русь — «змеей», лентой меж препятствиями. Потом переняли у татар великодержавный напор — сами пошли, как каток, дорогой на Океан, глотая пыль и истекая кровью…

Русь — вечная тема и неизбывная боль язвицкого долгожителя.

Русь — берега Камчатки. Русь — ковыльная степь. Русь — лесная чаща. Русь — лики Рублева. Четыре проекции. 1965 год.

Четыре десятилетия проходят с той поры, когда за любовь к Руси перестали «казнить». Теперь изводят по-другому. «В сумасшедшем хороводе политических калек» тон задают «чванные и тупые гайдары» (так у Бокова — с маленькой буквы). «Собственные оккупанты» вершат «свой грабеж». Правители — душители.

Деревня гибнет. Крыльцо родное покосилось. Пафнутьич помер. Буренушке сенца не хватает. Из тысячи дворов осталось три (в другом случае дюжина), да и те скоро сломают, чтобы построить комплекс для коров. Гибнет Россия, плачет, как дитё. «Мы растеряли Русь. И как иголку пытаемся в траве ее найти».

Легче однако Буренке пройти в ушко иглы, чем понять по этим боковским стихам, где ей, оголодавшей, будет лучше: в комплексе или в развалившемся старом стойле. Кто без Пафнутьича должен поправить покосившееся крыльцо? Гайдар? Учительница из Вереи, которой ученики сказали: «Ты дура!». Где тут оккупанты? «Подлость по скверу в обнимку идет» — это по какому скверу: там, где хороводятся политические калеки, или там, где односельчане с кульками ищут, где «урвать, достать, украсть»?

«Народ не жалостлив ничуть, таинственная это сила наступит сапогом на грудь и требует: — Скажи спасибо!»

Так «народ» все-таки? Как же с этим быть? Голодает этот народ или налегает на закусь? В стихах Бокова он делает и то, и другое. Не знаешь, чего желать этому «неравному, неровному» народу. Тащить ли его к цивилизации из пещерного озверения, или пожелать ему немного дикости? А то он «изнежен водопроводом, горячей ванной и теплом. Мы называемся народом, а под подушкой держим бром». И одновременно держим под подушкой дубину.

«Говорят, дикарь ходил с дубиною, чтоб свою добычу углядеть, чтобы с ног свалить свою любимую, чтобы полумертвой овладеть».

Не могу не отдать должное поэтической остроте этой метафоры, но она неотвязно соотносится у меня с парой: народ — Русь.

В четырех проекциях встает Русь из стихов 2000 года. Пастушок играет на дудочке. Священник