Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

                        …И на перины пуховые
                         В тяжелом завалиться сне…
                         Да, и такой, моя Россия,
                         Ты всех краев дороже мне.

Другой он ее не ведает. Не хочет знать. Не верит, что она способна быть другой. Воистину, безнадежная любовь — самая лютая. Объект любви должен быть затуманен: ясность добьет его.

Притом некоторые прозрения Блока — в части исторических перспектив — рельефны до ясновидения. Например, вот это:

                         Над старым мраком мировым
                         Восходит солнце твердой власти,

Напечатанное в 1919 году, это стихотворение кажется гимном диктатуре, подслушанным у врат ГУЛАГа под слепящими красными звездами. Но это написано в 1899 году, и, скорее всего, под 'сверкающим троном', к подножью которого вот-вот 'потекут' народы, подразумевался трон Романовых, на котором как раз в ту пору укреплялся Николай П. Что не мешает Блоку, слегка поправив стихотворение, (но абсолютно не приспосабливая его к новым реалиям!), — пустить его в печать двадцать лет спустя.

Туманность контуров, глубоко запрятанная 'немота' и столь раздражавшее Зинаиду Гиппиус хождение ОКОЛО загадки — вот что делает Блока по-своему неуязвимым. Он служит “России', не расшифровывая ее.

Фантастические (с точки зрения людей последовательных) поступки Блока могут быть поняты только в этом вакуумном контексте. Например, шествие с красным флагом во главе революционной колонны в октябре 1905 года. Или — в сентябре 1914-го — возглас: 'Война — это прежде всего ВЕСЕЛО!' По логике вещей человек, протестующий против мерзостей царизма, не должен веселиться, когда царизм начинает войну, мерзость которой очевидна; человек, решивший служить Прекрасной Даме, не должен ходить с флагами на политические демонстрации…

Но поэт, ежесекундно пророчащий гибель и возмездие, делает именно это: он торопит события, поворачивается навстречу гибели, гасит ужас весельем. В этой маяте — все едино:

                  Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
                  Царь,  да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
                  Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться…
                  Вольному сердцу на что твоя тьма?

Сердце не вольное — сердце плененное, зачарованное. Света не будет — будет тьма вечной неразгаданности:

                  Знала ли что? Или в бога ты верила?
                  Что там услышишь из песен твоих?
                  Чудь начудила да Меря намерила

Блестящий каламбур этой строчки сделал ее почти пословицей, и она как бы выпала из общего орнамента, но по существу ни один элемент нельзя вычленить из черно-белого вихря, в котором сливается все: серебро и чернь, царь и Ермак, Европа и Азия — несходимые края и 'разноплеменные народы', все, что охвачено таинственным словом 'Русь'.

                  За море Черное, за море Белое
                  В черные ночи и в белые дни
                  Дико глядится лицо онемелое,
                  Очи татарские мечут огни…

'Очи татарские' — это Русь? Или это то, во что глядится Русь? Загадочна стилистика и загадочна символика 'Поля Куликова' — самого сильного блоковского произведения на русскую тему. Традиционно русская ценность: 'древняя воля' — переброшена татарам. Традиционно татарская привязка: 'степь' — переброшена Руси. Татарская вольница — против русской степной прочности-крепости: полный оборот смыслов! Вражий шум: скрип телег и людской вопль на татарской стороне (как это описано Блоком в статье 'Народ и интеллигенция' ПАРАЛЛЕЛЬНО стихотворному циклу) в стихах отфильтрован: в 'шуме' оставлены две романтические ноты: 'орлий клекот' и 'плеск лебедей'. Они и осеняют татарский 'черный' стан в противовес русскому, где с 'серебра' смыта 'пыль'.

То есть: все эмоциональные акценты как бы обернуты. Если учесть, что “Русь” никогда и не окрашивалась у Блока в этнические тона, а если окрашивалась, то отнюдь не только в славянские, но и в финские, да и в татарские тоже, — можно понять то внутреннее смятение, то ощущение распутья и даже потери пути, которое вопиет из куликовского цикла:

                     И я с вековою тоскою,
                     Как волк под ущербной луной,
                     Не знаю, что делать с собою,
                     Куда мне лететь за тобой!

Та же статья 'Народ и интеллигенция' открывает нам исток этой безысходности. 'Поле Куликово' — метафора, парафразис совсем другого противостояния. Блока мучает противостояние народа и интеллигенции. 'Русь' — это народ: полтораста миллионов жителей Российской Империи, погруженных 'в сон и тишину'. А 'поганая орда' — это русская интеллигенция: полтораста тысяч крикунов, ополчившихся против своего народа.

В ситуации 1909 года это психологически понятно и даже предсказуемо: как раз в эту пору выходит сборник 'Вехи', где интеллектуальная элита пытается отречься от интеллигентского наследия. Но Блок, кажется, и без всяких 'Вех' приходит к этому убеждению; достаточно Клюеву обвинить его в 'интеллигентской порнографии' (и за что! За 'Вольные мысли'!), и Блок ему верит ('Другому бы не поверил'), мучается, что он — 'интеллигент', и ждет страшной развязки, а то и накликает:

'Почему дырявят древний собор? — Потому что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть; тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.

Все так.