каждый раз старец посылал его в мир, «находя, что он далеко еще не подготовлен перенесенным страданием к такой жизни». После своего ухода из Временного правительства Львов опять отправился в Оптину Пустынь, вероятно, полагая, что теперь-то он достаточно пострадал. Но ответ старца был прежний. В екатеринбургской тюрьме, в которой он оказался одновременно с кн. Долгоруким и епископом Гермогеном, Львов готовил щи на всех, потому что с едой было плохо. «Премьерские щи» пользовались успехом у начальника тюрьмы, который перестал обедать дома, и у охранников. До самого освобождения Львов оставался «бесспорным главным поваром и руководителем кухни».
Политика Львову была не по душе. Он остроумно рассказывает в воспоминаниях, как в Мариинский дворец к Временному правительству пришли георгиевские кавалеры и у него при виде «близких, милых ему» лиц солдат возникло «благовещенское настроение», но когда его взгляд упал на стоявших рядом Милюкова и Некрасова, «благовещенское настроение улетело, и я сказал такие же банальные и трафаретные слова». Однако кн. Львов был вовлечен в политику уже по определению, как руководитель Земского союза и Земгора. «Сей князь, — говорил Кривошеий в 1915 г., — чуть ли не председателем какого-то правительства делается. На фронте только о нем и говорят, он спаситель положения, он снабжает армию, кормит голодных, лечит больных, устраивает парикмахерские для солдат…»
К Львову была применена та же тактика, что и к Милюкову: его предупредили о перевороте, но участвовать в нем не звали. Член ЦК партии кадетов Астров говорил о совещании по делам союзов в декабре 1916 г. на квартире московского городского головы Челнокова, где Львов рассказывал о будущем перевороте: «Казалось, сам Львов не знает ничего точно, ибо сам лишь поставлен в известность о готовящемся». «Нас не приглашали участвовать в действиях. Нас лишь ставили в известность о предполагаемом и предупреждали, что нужно быть готовыми к последствиям».
Львов, впрочем, предпринимал попытки самостоятельных действий. Судя по записи беседы Николаевского с Милюковым, «представители некоторых думских и общественных кругов», приезжавшие к ген. Алексееву в Севастополь, были посланы Львовым. «Кн. Львов рассказывал Милюкову, что вел переговоры с Алексеевым осенью 1916 г. У Алексеева был план ареста царицы в ставке и заточения <… > Вырубов рассказывал Милюкову, что он, по поручению Г. Львова, ездил тогда в Крым к Алексееву, чтобы продолжить переговоры. Но Алексеев сделал вид, что ничего не знает и никаких таких намерений никогда не имел». Подобную версию со ссылкой на тот же источник излагает Керенский: «В заранее намеченное ими время Алексеев и Львов надеялись убедить царя отослать императрицу в Крым или в Англию <…> Всю эту историю рассказал мне мой друг В. Вырубов, родственник и сподвижник Львова, который в начале ноября посетил Алексеева с тем, чтобы утвердить дату проведения операции». Алексеев при этом «встал из-за стола, подошел к висевшему на стене календарю и стал отрывать один листок за другим, пока не дошел до 16 ноября».
В то, что Алексеев собирался арестовать Императрицу, верится с трудом. Хотя кн. Львов как руководитель «общественной организации» мог, конечно, встречаться с Алексеевым, при этом мог вести и разговоры, которые могли показаться ему переговорами, но маловероятно, чтобы Алексеев, который только что отстранился от Гучкова, тут же набросился с каким-то диким планом на Львова. План, изложенный Керенским, выглядит значительно правдоподобнее.
В дальнейшем Керенский впадает в странное противоречие. В то время многие организовывали себе или другим разговор по душам с Государем, доказывая Ему всякую ерунду, и полагали, что таким образом они спасают страну. Неудивительно, если на подобный разговор надеялись и Алексеев со Львовым, но совершенно неясно, зачем для мирного разговора с Государем устанавливать дату, да еще таким экзотическим способом. К тому же, если Алексеев именно с Вырубовым утверждал дату заговора, почему он так холодно встретил того же Вырубова в Крыму? Объяснение дает тот же Керенский: Алексеев был уверен, что в Крым к нему ездили от Гучкова. Вполне понятно желание Алексеева быть на стороне скромного плана Львова вместо революционного плана Гучкова. Алексеев никогда не присоединился бы к Гучкову и потому в Крыму отказался от участия.
Другая идея Львова свелась к предложению престола Великому князю Николаю Николаевичу. Катков называет это предложение «личной инициативой кн. Львова». Такие действия только доказывают полную неспособность руководителя Земгора планировать перевороты. «Неправильная ставка на человека и неправильная постановка всего», — как говорил Гучков.
«С некоторыми генералами, — говорит о Львове Астров, — у него завязались личные отношения — например с Алексеевым. Вряд ли у него были с ними политические разговоры. Говорили просто о России, о жизни, о смерти». Т. И. Полнер, автор известной биографии кн. Львова, говорит: «Нет исторических данных, позволяющих приписывать кн. Львову роль активного заговорщика». Н. В. Вырубов, внучатый племянник Львова, писал: «Я доподлинно знаю по семейным обстоятельствам, что князь Львов не был масоном. Об этом говорил мне мой отец — сам масон, а также родственник и соратник Львова по земельным делам». Сам Львов, кажется, был склонен и бездействие свое расценивать как участие в перевороте; по крайней мере, он как-то ответил по поводу «клевет» на него: «Ну да, конечно, ведь это
Большевики переворота не могли планировать уже потому, что он был монархическим. Ленин, кроме того, весьма слабо разбирался в положении в России. Его выдает его известная фраза в январе 1917 г.: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции».
Катков делает такой расчет: «Из числа примерно двухсот сорока биографий и автобиографий «Деятелей СССР и Октябрьской революции», опубликованных в энциклопедии Граната, примерно сорок пять человек находились в эмиграции и не принимали прямого участия в событиях в России; примерно семьдесят три человека не были активны, либо потому, что потеряли веру в успех революционной борьбы (подобно Красину), либо потому, что были высланы в Сибирь до войны (подобно Сталину) или в первые месяцы войны (подобно большевистским членам Думы и Каменеву). Из тех. кто, находясь на нелегальном положении, продолжал активную работу во время войны (всего около девяноста человек), примерно половина была в то или иное время выдана полиции и таким образом обезврежена». Некрасов, явно вспомнивший о большевиках в своих показаниях только по требованию советского следователя, сказал: «Большевистское течение было в то время сильно разбито арестами, и связь с ним у нас была лишь чрез очень немногих лиц».
Когда рабочая группа ЦВПК назначила выступление рабочих на 14 февраля 1917 г., большевики, по словам Глобачева, «постановили решение группы не поддерживать, а создать движение пролетариата собственными силами, приурочив выступление к 10 февраля, т. е. к годовщине суда над бывшими членами с.-д. фракции большевиков Государственной думы». Забастовка началась 14 февраля; отсюда видно, кто в действительности имел влияние на рабочих.
Другое дело были меньшевики, многие из которых, в том числе их думский лидер Чхеидзе, были масонами и потому хорошо осведомлены о перевороте. Масоном был, как уже говорилось, и думский лидер трудовиков Керенский, который к тому же, по словам ген. Глобачева, руководил рабочим комитетом партии эсеров. Глобачев рассказывает, что при этом комитете была создана боевая дружина для террористических актов. «Керенский взял на себя снабжение членов дружины оружием, для чего рабочие собрали и передали ему 700 рублей. Но это предприятие провалилось, и вот почему: сильно нуждавшийся Керенский часть денег израсходовал лично на себя, оружия не купил и после повторных требований о возврате денег вернул из полученной суммы всего лишь 300 рублей. Следствием этого было то, что комитет высказал ему недоверие и прервал с ним всякие сношения». После этого для автора подозрительным кажется, что Керенский в 1916 г. «собирался субсидировать предполагаемый к изданию в Москве орган печати партии эсеров в сумме 15 000 рублей <…> Это обстоятельство, а также косвенные связи с лицами немецкой ориентации, как то было установлено наблюдением Охранного отделения, приводило к выводу последнее: не на немецкие ли деньги ведет работу Керенский». Глобачев, имевший слабое понятие о масонах, не предполагал возможность
