вы заставили нас вмешаться в это дело, так будьте добры повиноваться!»
Откуда взялся этот Совдеп? Состав его, во-первых, был весьма своеобразным. «Более энергичные из числа революционеров, сплошь и рядом не рабочие и не солдаты даже, являлись в Государственную думу и заявляли себя депутатами от того или иного промышленного предприятия или воинской части», — пишет Глобачев. Еще важнее то, что к созданию Совдепа, очевидно, приложили руку друзья Гучкова. Ольденбург говорит, что первая группа в 7–8 человек была рабочая группа ЦВПК. То же пишет Шляпников: «Освобожденные из тюрьмы представители «Рабочей группы» Центрального военно-промышленного комитета использовали свой аппарат для мобилизации своих представителей в Таврический дворец. Думская социал-демократическая фракция Н. С. Чхеидзе также собрала весь цвет меньшевизма. К.А. Гвоздев, выйдя из «Крестов», сумел дать на некоторые заводы «своим ребятам» телефонограмму о собрании совета на 7 часов вечера». Совдеп был необходим масонам, и вот почему.
Совет сразу же, с первого же заседания был воспринят немасонской частью Временного комитета (Милюков, Шульгин, Родзянко, Шидловский) как «претендент на власть». С их слов обычно повторяется, что Совет перехватил власть у Временного комитета, чем и вызвал в эти дни анархию. Вероятно, именно так им и казалось. 27 февраля Родзянко подписал тоскливое воззвание: «Временный комитет Государственной думы обращается к жителям Петрограда с призывом во имя общих интересов щадить государственные и общественные учреждения и приспособления, как-то: телеграф, водокачки, электрические станции, трамваи, а также правительственные места и учреждения», потому что «всем одинаково нужны вода, свет и проч.» «Были захвачены Советом все почтовые и телеграфные учреждения, радио, все петроградские станции железных дорог, все типографии, — пишет Шидловский, — так что без его разрешения нельзя было ни послать телеграмму, ни выехать из Петрограда, ни напечатать воззвание».
Однако приходится сделать необходимое разъяснение: руководители Совета — председатель Исполкома Чхеидзе, товарищи председателя Керенский и Скобелев — были масонами. Вероятно, им просто дано было поручение от тех масонов, которые вошли во Временный комитет Думы (Некрасов, Коновалов), — создать впечатление захвата власти. «В момент начала февральской революции всем масонам был дан приказ немедленно встать в ряды защитников нового правительства — сперва Временного комитета Государственной думы, а затем и Временного правительства», — говорит Некрасов.
Масоны недаром создали Совет. Им было необходимо создать впечатление, что пришла какая-то новая сила и делает революцию, чтобы таким образом отвести подозрение в организации переворота от себя. В их стиле прятаться за чужие спины и имена. Со стороны теперь действительно могло показаться, что происходит неведомая социалистическая революция. С появлением Совета путь назад для февральских лидеров-немасонов, которые потом вошли в состав Временного правительства, был отрезан. Была у них, впрочем, и другая цель, но пока что ее было трудно угадать, так что о ней — после.
Взгляды же советских руководителей-масонов были довольно умеренными: Чхеидзе заявил на заседании Совета, что социалистический приказ № 1 идет не от всего Совета, а от его части, Соколов уговаривал потом солдат слушаться Временного правительства и был ими избит. Судя по воспоминаниям Пешехонова, Некрасов в эти дни, как и Керенский с Чхеидзе, осуществлял связь между Комитетом и Советом рабочих депутатов. «Со стороны Совета и Исполнительного Комитета, — наивно обижается Шляпников, — не было никакой попытки борьбы с той пропагандой, которую вели члены Государственной думы. Порою с той же трибуны вслед за г. Милюковым или г. Родзянко выступали и социалисты А. Ф. Керенский, М. И. Скобелев, Н. С. Чхеидзе, но их речи были того же либерального покроя». «Некоторые члены Исполнительного Комитета, как, например, Н. Суханов, Н. Д. Соколов, Н. С. Чхеидзе, М. И. Скобелев, держали весьма тесную связь с Комитетом Государственной думы и служили не только передаточным звеном между организацией буржуазии и революционной демократией, но и проводниками многих «пожеланий» буржуазии в самом Совете», — говорит он дальше. «В февральскую революцию, — говорит сам Некрасов, — на мою долю выпала работа исключительно во Временном комитете Государственной думы и по связи с Советом депутатов». Любопытное единодушие Совета и профессора Томского технологического института по кафедре статики и сооружения мостов.
Положение было такое: в Таврическом дворце заседает в зале заседаний — Совет, а в «далеком углу» — Комитет. Комитет в большинстве убежден, что «хозяева дворца» — Совет. Тем не менее Комитет начинает рассылать от Петрограда до армии сообщения, из которых можно видеть, что власть принадлежит ему. И вот начальник штаба верховного главнокомандующего, фактически замещающий Государя в Его отсутствие, думает, что управляет всем Комитет, Комитет думает, что правит Совет, а Совет либо ничего не думает, либо сознает, что подчиняется масонскому руководству. Некрасов мог торжествовать: с 27 февраля по 2 марта в России никакой власти, кроме масонской, не было.
«…Весь день 28 февраля был торжеством Государственной думы», — пишет Милюков. Приходили на «поклонение» Думе войска. «Солдаты считали каким-то своим долгом явиться в Государственную думу, словно принять новую присягу. Родзянко шел, говорил своим запорожским басом колокольные речи, кричал о родине, о том, что «не позволим врагу, проклятому немцу, погубить нашу матушку-Русь…» — говорит Шульгин. Кроме того, в Думу приводили всех арестованных, от городовых до министров. «Привели Сухомлинова. Его привели прямо в Екатерининский зал, набитый сбродом. Расправа уже началась. Солдаты уже набросились на него и стали срывать погоны. В эту минуту подоспел Керенский. Он вырвал старика из рук солдата и, закрывая собой, провел его в спасительный павильон министров. Но в ту же минуту, когда он его спихивал за дверь, наиболее буйные солдаты бросились со штыками… Тогда Керенский со всем актерством, на какое он был способен, вырос перед ними:
— Вы переступите через мой труп!!
И они отступили…»
Сцену, так живописно рассказанную Шульгиным, Глобачев передает по-другому: «Больше всех неистовствовал и кричал Керенский, приказавший сорвать погоны с Сухомлинова, после чего перед всеми разыграл сцену необыкновенного благородства, заявив, что Сухомлинов должен быть целым и невредимым доставлен в место заключения для того, чтобы понести кару, которую ему определит справедливый революционный суд как изменнику России, и что скорее толпа пройдет по его, Керенского, трупу, чем он позволит какое-либо насилие над Сухомлиновым».
Функции Комитета сводились, таким образом, к двум: принимать «поклонение» войск и депутаций (а также самим ездить по полкам) и «разбираться» в арестованных. Члены Комитета для этого поселились в Таврическом дворце, постановив, что «Комитет заседает всегда». Эта деятельность даром для них не проходила. Набоков, пришедший 2 марта в Таврический дворец, наблюдал такую картину: «Милюков совсем не мог говорить, он потерял голос, сорвав его, по-видимому, ночью, на солдатских митингах. Такими же беззвучными, охрипшими голосами говорили Шингарев и Некрасов». 3 марта на собрании в квартире кн. Путятина Милюков, «прячась за огромным Родзянко, засыпал сидя». Керенский «носился, повсюду произносил речи, полные добрых желаний, не различая дня от ночи, не спал, не ел и весьма быстро дошел до такого состояния, что падал в обморок, как только садился в кресло, и эти обмороки заменяли ему сон». В таком виде Комитет подошел к самым решительным дням 1–2 марта, и «вести сколько-нибудь систематический разговор с людьми, смертельно усталыми, — было невозможно».
Значительно проще, чем постоянно всем находиться в Думе, было разбить Комитет на группы по 2–3 человека и распределить между ними дежурства. Но члены Комитета не решались надолго покинуть Таврический дворец, может быть, боясь, что в их отсутствие произойдет нечто невероятное, в чем они не смогут участвовать. По их воспоминаниям, об этих днях складывается впечатление, что несмотря на утомление и бессонные ночи обстановка им нравилась. Они чувствовали относительную свободу и вживались в роль правительства.
«…Дверь «драматически» распахнулась, — пишет Шульгин. — Вошел Керенский… за ним двое солдат с винтовками. Между винтовками какой-то человек с пакетами.
Трагически-«повелительно» Керенский взял пакет из рук человека…
— Можете идти…
Солдаты повернулись по-военному, а чиновник — просто. Вышли.
Тогда Керенский уронил нам, бросив пакет на стол:
— Наши секретные договоры с державами…
Спрячьте…
И исчез так же драматически…
