раскалывалась, никаких путных мыслей в нее не приходило. Однако ж огуречного рассолу у Настасьи Андревны было припасено в избытке. За поздним завтраком Энгельс Степаныч подтвердил свою решимость отбить всю сыновнюю недвижимость, как отвоевал собственную, и ушел в запой, ровно в отпуск.
В разгар дефолта Виктор Энгельсович вернулся из Торопца. На Войковскую не пошел – сразу к Ванде на дачу. А Ванда только что уехала с мужем Альбертом Николаичем в Болгарию, на два года. Оба уже старики, но старые связи сработали. Виктора Энгельсовича встретила Надюшка. Бизнесмен ейный сбежал с чьими-то деньгами, а квартира в Мытищах оказалась чужая. У Надюшки длительно гостевал бывший директор, по старой памяти директором называемый, но давно уж владелец местного магазинчика – демобилизованный офицер. Живчик и весельчак, Кунцова он не обидел – пустил горемыку в пристроечку. Хмуро глядел Виктор Энгельсович на зеленую крышу коттеджа, законченного за девять месяцев подобно человеческому дитяти. Вырос, как дворец в арабских сказках, воздвигшийся за одну ночь. Никто там не жил. Недвижно стояла враждебная эта недвижимость, подмяв под себя забытую, давно попранную молодую жизнь Тамары Николавны, от счастливого замужества до расстрельного вдовства и ареста.
Сентябрь притих, будто знал, что ждет впереди – темнота и дожди. На кафедре тоже было затишье. Альбина, гибкая, вечно спешащая, обгоняла Виктора Энгельсовича в коридорах – его всякий раз бросало в гнев и озноб. Раненый, он боялся – акулы кинутся на запах крови, торопился убрать всех, кто мог бы. К нему пришло второе дыханье по части интриг – стал на порядок опаснее и коварней. Большое зло и мелкие пакости. С разводом Альбина тянула, авось он к кому уйдет – однако переключиться из состояния ненависти в режим любви Кунцову не удавалось. Перед ним стояло лицо Альбины, татарского типа, только не простонародное, с размазанными чертами – тонко прорисованная жестокая красота. Отменить, уничтожить… если не убить, то хотя бы обезобразить. Заменить другим – это все не то.
Энгельс Степаныч, не выходя из запоя, переместился в торопецкую психушку, смыкаясь с тем, который в Белых Столбах. Характер бреда у того, торопецкого пациента, был несколько иной. Старик грезил о каком-то буржуйском коттедже. Если его разрушить, вернется советский строй, сам собой воссоздастся Союз, и символ его – дешевая колбаса – встанет торчком на столе простого человека. Постаревшая Настасья Андревна неприкосновенно жила в доме на Озерной, ходила к мужу в больницу и поддакивала. Поскольку рядом была жена, сына врачи не тормошили, и Виктор Энгельсович прозевал госпитализацию отца. А через месяц того выписали – научившегося таить свои мечты. В ноябре упал он как нежданный гром с холодного бесплодного неба в Вандин палисад. Надюшкин ухажор только-только отбыл на две недели в Египет. Ей, простодушной, было вдвоем с Виктором Энгельсовичем как-то конфузно. В общем, старика хорошо приняли. По многу раз на день выходил Энгельс Степаныч на крыльцо, и в исподнем белье тоже, памятуя торопецкий свой опыт. Как в современном трикотажном, так и в советском бязевом, что выдавалось ему в Арзамасе вместе со всем обмундированьем и, береженое, накапливалось в шкафу. Потрясая подъятыми кулаками, давал команды – из всех свинцовых батарей за слезы наших матерей – и по всякому. Стоял проклятый коттедж, держался нахальный капитализм. Получившееся однажды неведомо как повторить не удавалось – ни с чем уехал в Торопец. Правда, Альбине причинилось воспаленье лицевого нерва, даже попала в больницу, а когда выписалась, глаза остались немного разными по величине. Это она еще дешево отделалась. Возбуждать развод, рассказывать, как его жена наколола, Виктор Энгельсович постеснялся. Ушел скрепя сердце в однокомнатную квартиру к сорокапятилетней секретарше кафедры Веронике Иванне – что и требовалось доказать. Вещичек своих с Войковской не забрал, их выкинул Альбинин сын, как некогда сам Виктор Энгельсович выбрасывал отцовское барахло.
К Новому году в Белых Столбах накопились перемены. Лиза вышла из подполья и фигурировала как юное дарованье в области народного целительства. Валентина же бывала обычно представлена в качестве ее учительницы. К ним стали ездить из Москвы, деньги взимались на проходной. Весь флигель был отдан в распоряженье «семьи». Елка в дурдоме была бедненькая, однако все ж елка. Стояла в столовой, и с лампочками. Саш раздобыл подарки от какого-то благотворительного фонда, Ильдефонс выступил с клоунадой. Дедушка Энгельс сидел в первом ряду и хохотал, держась за животик. В разгар веселья ему вдруг поплохело, он вскричал: затемненье! затемненье! Но Лиза взяла старика за руку, пристально поглядела в глаза, и он утих. Приехал Виктор Энгельсович, в страшной депрессии от разочарований в личной и семейной жизни – Лиза провела с ним несколько сеансов. Шашлычную Бориса Брумберга со жгли конкуренты – внучка снимала ему стресс в домашней обстановке, на квартире, некогда купленной им для мамы Сони. В феврале Валентину с Лизой пригласили на симпозиум по нетрадиционной медицине, Ильдефонс повез их на жигуленке в Дом ученых – впереди молва бежала, быль и небыль разглашала.
Сносить собачью преданность Вероники Иванны почему-то было трудно, бог знает почему. Еще со времен Валентины Виктору Кунцову всегда хотелось унизить женщину, любящую его. Если стояла выше – унизить, если ниже, то тем более. Когда бы Виктору Энгельсовичу предложили сформировать заново язык любви, для объятий ее он скорей всего выбрал бы слово «топтать» – так петух топчет кур. Удел подчиненных женщин был униженье, удел встречных женщин на улице – униженье, хотя бы взглядом. Половину человечества он считал заранее к тому обреченной. Сколько бы не выпендривались – все равно не обойдутся. Только этого мало. Добавить, присовокупить к униженной половине человечества как можно больше особей из мужской. Топтать, топтать и топтать. В этом весь смысл власти, а в чем же еще? На пятидесятилетие о Викторе Кунцове все же вспомнили, вызвали
На работе Виктора Энгельсовича чествовали по поводу юбилея весьма сдержанно. Холодок пронизывал все выступленья. Недоподсиженный Владимир Устинович Жабров отметил с нажимом: «Жаль, что кафедра потеряла своего лучшего профессора Альбину Исмаиловну Мулюкину… Но, может быть, удастся вернуть ее в каком-то ином качестве?» Спрашивается, в каком? Кунцов ей сам сделал ВАКовский профессорский аттестат – ниже чем на должность профессора взять ее теперь не имеет права. А выше – лишь завкафедрой. Ох, нехорошо. Так нехорошо было всю вёсну – не видано было такой холодной весны. Казалось, птицы повернут обратно к югу, распускающиеся листья спрячутся снова в клейкие чешуйки. И казнь египетская – Альбина Исмаиловна – сорокалетняя, стройная, наглая – все ошивалась в ректорате.
Видно, весна была недостаточно холодна для Лизы – в мае она поехала на Хибины, с кузиной Машей, Машиным однокурсником и ее же двадцатилетним братом. Отпустили. Никакого профессионального слалома, мамочка… Так, прогулка, молодежный пикник. Но с плоской вершины нависал козырек снега, там блестела на солнце одинокая опасная лыжня. В горном лесу под елями снег пестрел собачьими? волчьими? следами. Внизу чуть не смыкались многочисленные озера, над ними трепетал синий воздух. Скандинавский косоглазый тролль глянул на Лизу, выученницу подмосковных лешачков – назад приехала другая девочка. Она была текуча, как вода, легко меняла сущность. Нет, девочка осталась там, на севере. Вернулась девушка с глубоким ждущим взглядом, к тому же поэтесса – а то их не хватало! Так праздновали в двух местах ее шестнадцатилетье. В июне шумели один другого пуще два загородных пикника. На Николиной Горе – съезд гостей с утра, роскошные подарки, ночной молодежный бал с иллюминацией. Возле флигеля в Белых Столбах – завтрак на траве с «семьею» да еще избранными интеллигентными пациентами: бородатыми соседями дедушки Энгельса по больничной камере и всякими сложными пограничными индивидами, ездящими из Москвы к «отроковице Елизавете». Виктора Энгельсовича не было ни тут ни там – его только что спихнули с заведыванья кафедрой. На перевыборное заседанье явился новый декан Неустроев, привел под уздцы степную кобылку Альбину Мулюкину. Сказал роковую фразу «ректорат рекомендует» – все подняли руки. Виктор Кунцов опять лежал под капельницей. Рядом сидел ангелоподобный Саш, держа светящуюся ладонь у беспокойного отцовского лба – и в те же минуты под радостные клики резал именинный пирог на полиэтиленовой скатерке позадь больничного флигеля. На Николиной Горе его не было, бедного родственника из Павлово-Посада, не то женатого, не то нет. Из
