— Крысу, должно, учуяла, — сказал старик Козулин, а Дашутка поддержала его:
— Сегодня утром я двух крыс видела. Расплодилось их столько, что ничего доброго под нары нельзя положить.
Собачонка лаяла все громче, все злее. Один из стариков глубокомысленно заключил:
— Должно быть, прижучила крысу в уголок, а взять боится. Пустолайка проклятая.
— Да вытури ты ее, Дарья, к черту! Совсем оглушила.
Дашутка схватила клюку, принялась бить собачонку и два раза по ошибке задела Романа. Собачонка с жалобным визгом выскочила из-под нар. Епифан раскрыл дверь и пинком выбросил ее из зимовья. А Роман потирал ушибленный бок и ждал, что будет дальше.
— Ну, отогрелся, поеду, — сказал Епифан, надел шапку и рукавицы и вышел из зимовья. Следом за ним ушел к себе старик Мунгалов. Немного погодя поднялся и старик Козулин, сказав Дашутке, что идет поправлять городьбу в овечьем загоне. Дашутка проводила его и с раскрасневшимся лицом заглянула под нары.
— Живой еще?
— Живой, только взмок весь.
— Давай выходи. У меня щи сварились, покормлю тебя щами… А я тебя клюкой не ударила?
— Нет, — соврал Роман, вылезая на свет божий. Дашутка вытащила из печки горшок, налила Роману миску щей, а сама стала смотреть в окошко, чтобы предупредить его, ежели появится старик. Соскребая со стекла узорный иней, с плохо скрытой заботой спросила:
— Что теперь делать будешь?
— И сам не знаю. Без коня я все равно что без ног. Пойду, видно, коня добывать.
— В такую стужу, да в твоей лопоти… Нет уж, поживи-ка лучше день-другой у меня под нарами.
— С тоски умру.
— Не помрешь, — рассмеялась Дашутка, — а там что-нибудь сообразим.
Вечером, когда старика снова не было в зимовье, Роман сказал Дашутке, что он ночью уйдет.
— Как хочешь, не удерживаю. Только подумай, куда идти-то тебе? Ведь погибнешь.
— Можешь, и погибну, только под нарами торчать мне совестно.
— Нашел чего стыдиться… Ты потерпи, я обязательно что-нибудь придумаю ради старой дружбы.
Старик вернулся на этот раз с надворья расстроенный.
— Беда, девка, — хрипло говорил он. — Ночью большой буран будет, а у нас Пеструха совсем натяжеле. Вот-вот отелится. Ежели случится это нынешней ночью, можем теленка загубить. Прямо не знаю, что делать.
Дашутка, подумав, сказала, что корову можно на ночь завести в пустое зимовье. Старик ответил, что делать это неудобно — зимовье чужое.
— Да что ему сделается, зимовью-то, — убеждала его Дашутка. — Настелим подстилки побольше, а убирать за Пеструхой я сразу буду.
— Схожу посоветуюсь с Парамоном, — сказал старик и пошел к Мунгалову. Вернувшись, приказал Дашутке: — Загоняй корову в зимовье. Парамон говорит, что беды не будет, ежели и поживет там с недельку.
Дашутка обрадовалась, быстро оделась. Уходя, с порога сказала, что затопит в зимовье печку, чтобы корове совсем хорошо было.
Ночью, когда Роман уже спал, Дашутка залезла под нары, разбудила его:
— Вылезай, я тебе другую хату нашла.
В зимовье было темным-темно. В трубе завывал дикими голосами ветер, стекла в окне дребезжали. Дашутка взяла Романа за руку и, попросив потише ступать, повела за собой. За дверью их сразу встретил не на шутку разгулявшийся буран. С трудом добрались они к стоявшему на отшибе зимовью. Корова, редко и шумно повздыхивая, жевала сено. Дашутка потрепала ее по шее, прошла к окошку, завесила его соломенным матом и, посмеиваясь, обратилась к Роману:
— Здесь теперь жить будешь. Дверь я на замок закрою, ключ себе возьму. Когда дедушка сюда придет, отсиживайся под нарами, а в остальное время хоть пой, хоть пляши. Вон постель твоя, — показала в угол на охапку соломы. Затем подкинула в печку дров, привернула в лампе огонь и собралась уходить.
— Может, проводить тебя? Ведь на улице сейчас заблудиться немудрено.
— Не надо. Спи давай. Утром я тебя рано потревожу…
— Да ты посиди, поговорим… Мы ведь три года с тобой добрым словом не перебросились.
— О чем говорить-то? — присев на краешек лавки, вздохнула Дашутка. — От этого тепла на сердце не прибавится, молодость наша не вернется… Расскажи-ка мне лучше, как Алексея-то моего убили.
Просьба ее неприятно резанула Романа по сердцу. Говорить с ней об Алешке было невыносимо тяжело. Одно упоминание о нем заставляло его страдать. Даже мертвый жил Алешка и бередил в его памяти старые раны. И только сделав над собой большое усилие, передал он ей все, что знал о смерти Алешки. Выслушав его, Дашутка помолчала и вдруг спросила:
— А если бы тебе довелось быть на месте Семена, — убил бы ты Алексея?
— Убил бы. Про меня, конечно, подумали бы, что я его из-за тебя убил, за то, что ты ради него меня бросила. Только правды в этом не было бы. Ты ведь сама знаешь, как у нас с тобой получилось. Так что за это его убивать нечего было… А вот за то, что он к Семенову побежал, к холую японскому, за это я бы ему спуску не дал, — сказал Роман жестко и горячо.
Дашутка пристально глянула на него:
— А ведь многие думают, что вы… его вместе с Семеном убили, и не за что-нибудь, а из-за меня. Рада я, что нет на тебе его крови. — И она порывисто встала с лавки. — Ну, пошла я. Успевай спать, а то утром дедушка придет и чуть свет загонит тебя под нары, — грустно улыбнувшись, сказала она на прощание.
XXVI
Утром Роман проснулся и стал поджидать Дашутку. Завешенное матом окно смутно угадывалось в темноте. За ночь зимовье сильно выстыло. Было в нем по-нежилому сыро и холодно. Корова поднялась уже с подстилки. Роман встал, пробрался мимо нее к окну и поднял мат. Мутный серый свет проник в зимовье. По дымку из трубы козулинского зимовья он определил, что все еще дует сильный ветер. Рваные облака низко неслись по небу, хмуро курились вершины хребтов на востоке. Он поглядел на них и почувствовал себя, как птица в клетке.
Старик Козулин вышел из зимовья, взял лопату и стал разгребать выросший за ночь перед дверью сугроб. Ветер трепал завязанные на затылке концы его желтого башлыка. Из-под повети появилась с подойником в руках Дашутка. Что-то сказав старику, зашла в зимовье. Старик размел снег и направился во дворы. Следом за ним побежала черная собачонка, обнюхивая каждый торчащий из снега предмет.
Дашутка пришла к Роману, когда старики угнали скот на водопой. Она принесла котелок с чаем, стопку горячих гречневых колобов и туесок сметаны. Роман сразу же заметил, что она принарядилась как могла. На ней была красная бумазеевая кофточка и белая шаль с кистями. От этого пропала у него на нее всякая досада за долгое ожидание. Она извинилась, что не пришла раньше.
— Колобами тебя угостить захотела, — и виновато улыбнулась, едва шевельнув губами.
— И охота тебе возиться со мной? Я ведь не гость.
— Это ты так думаешь, а я иначе рассуждаю. Для меня ты гость.
— А не боишься ты с таким гостем в беду попасть? Ведь тебя живьем съедят, если дознаются, что ты меня укрывала. Зря ты со мной связалась, — из непонятного упрямства говорил он не то, что думал.
Губы Дашутки презрительно дрогнули, гневная морщина легла между круто изогнутых черных бровей.
— Ты, случайно, не с левой ноги встал? Скажи уж лучше прямо: не любо тебе, что свела нас вот так судьба.
— Не любо, так я бы здесь не остался. Нрав ты мой знаешь.
— Знаю, да не узнаю. Если говоришь правду, так жалеть меня нечего… Ты знаешь, что мне дедушка сказал? Гляжу, говорит, я на тебя и диву даюсь: со вчерашнего дня тебя будто подменили. Не умылась ли ты, говорит, живой водой?.. А ты жалеть меня вздумал. Нет, невпопад твоя жалость, Роман Северьяныч. Если не кривишь душой, забудь свой страх за меня.
Пораженный, Роман не знал, что ответить ей. Стало ему ясно: неизменно верна Дашутка той первой и
