Гавриил и Лукашка могут это подтвердить. Они у меня дома хранились, и я их только сегодня надел.
Едва зашел разговор о часах, как Федотовы ноги в лакированных сапогах явно забеспокоились и никак не могли найти себе места. Сначала они робко притулились к широким голенищам Семеновых ичигов, а потом забрались под лавку и все норовили прикрыться стоявшим там сундучком. Но все было напрасно. Василий Андреевич давно уже заприметил их и, кончив разговор с Никитой, обратился к Федоту:
— Что это ты, Федот, ноги под лавку спрятал? Дай полюбоваться нам на твои лакированные сокровища. И где ты их купил такие? Вчера только в других щеголял.
Багровый от смущения Федот решил, что лучше всего откровенно рассказать, чьи это сапоги и как они очутились на нем.
— А когда это ты у Епифана в работниках жил? — раздался из угла вкрадчивый голос Прокопа.
— А у кого я, спрашивается, не жил? — ответил на вопрос вопросом Федот.
— Что верно, то верно, а только на моей памяти Епифан работников не держал.
— Не держал? — презрительно протянул Федот. — Да я у него однажды и сенокос и страду мантулил, хрип гнул. А при расчете он мне десятку и недодал.
— Значит, так-таки и недодал? — спросил Василий Андреевич, зло посмеиваясь.
— Недодал.
— Ну, так вот что. Отнесешь эти сапоги Аграфене Козулиной и расписку мне от нее покажешь.
— Если так, тогда я эти проклятые сапоги лучше Никуле и верну.
— Нет, сделаешь так, как я сказал. И мордой ты лучше не крути! — прикрикнул Василий Андреевич и велел ему садиться.
Помолчав, Василий Андреевич повел разговор о другом. Он сказал, что, пока партизаны стоят в Мунгаловском, им нужно питаться самим и кормить лошадей. Для этого командование вынуждено произвести у населения реквизицию хлеба, мяса, овса и сена. Ясно, конечно, что реквизировать необходимое надо у богачей, и в первую очередь у тех, которые добровольно ушли в дружину. При этом он добавил, что толстосумов-собственников не испугаешь угрозой их голове, но угрозой карману испугать легко. Если дружинники будут знать, за что их щиплют и будут щипать, многие из них станут отсиживаться дома.
— Ожесточим мы их только этим, — подал свой голос Симон Колесников.
— Кого ожесточим, а кого заставим и чесаться. Политику тут нужно вести обдуманную, и, чтобы избежать многих ошибок и перегибов, местные партизаны должны помочь командованию. Я предлагаю выбрать для содействия нашим интендантам комиссию из трех человек. Если уж мы вынуждены заниматься реквизициями, то пусть это ударит по самым оголтелым нашим врагам.
В комиссию содействия выбрали Семена Забережного, Симона Колесникова и Алексея Соколова. Они должны были к вечеру реквизировать вместе с интендантами десять голов крупного рогатого скота, тысячу пудов муки и сорок лошадей для Второго полка, где после больших переходов многие кони совершенно обессилели.
После этого речь у партизан пошла о том, что в поселке в этом году будет большой недосев хлебов, а это прежде всего заденет малоимущих. Семен сказал, что неплохо было бы снабдить бедноту семенами, и назвал несколько хозяев, которые и рады были бы кое-что посеять, но не имеют семян.
— Давайте и тут потеребим богачей и снабдим тех, кто нуждается, — предложил Мурзин.
— Богачи вернутся и вырвут у них этот хлеб из глотки, — сказал Алексей Соколов.
— Это уж как водится, — поддержали другие.
Василий Андреевич выслушал всех и неторопливо, обстоятельно заговорил:
— Да, снабдить бедноту зерном следует. Потрясти богатых придется. Только трясти будем без шума, не привлекая к этому лишнего внимания. Иначе прав окажется Соколов. Нам, возможно, придется уйти из поселка, впереди еще много боев. Уйдем мы отсюда, а богачи вернутся и начнут мстить. Предлагаю реквизировать зерно как будто бы для армии, а потом втихомолку снабдить им тех, кто согласится его взять. Возражений нет? Значит, на этом и кончим, раз все согласны. — И он поднялся из-за стола.
На другой день, когда началась реквизиция, к Василию Андреевичу потянулись многие из тех, кого она коснулась. Шли жены, матери и отцы ходивших в белых казаков, шли замолвить за них слово чем-нибудь предварительно подкупленные соседи и соседки. Приходили и другие, неподкупные, рассказать о спрятанных богачами хлебе, оружии, о конях и седлах.
Первым явился к нему старик Мунгалов, коренастый и крепкий, с бородой, похожей на веник, известный в поселке тем, что с ранней весны и до поздней осени ходил босиком. Даже в страду, на колючем жнивье, он мог работать без обуви, и про него говорили острословы, что у него кожа потолще, чем у старого быка. Василию Андреевичу доводился он крестным отцом.
Истово помолившись на иконы в улыбинской горнице, старик поздоровался с ним за руку, поздравил:
— С приездом, крестничек! И долго же тебя нелегкая где-то носила… Неужели все на каторге?
— Нет, я уже два года воюю. А ты все на ичиги денег жалеешь?
— А ты их считал, мои деньги-то? Я ведь не Сергей Ильич, магазинов да паровиков отродясь не держал.. Я всю жизнь горбом хлеб добываю. А тебя я пришел поблагодарить, крестничек!
— За что же это?
— За пшеничную мучку. Постарались Сенька да голоштанный Алеха. Шесть мешков под вязку пестом набили. А ить это верных тридцать пудиков. Мне бы за нее на базаре по пятишнице за пуд отвалили и торговаться не стали, а тут выгребли и спасибо не сказали.
Василий Андреевич согнал с лица улыбку, нахмурился.
— А как по-твоему, людей нам кормить надо?
— Кормите, кормите на здоровье, только не за мой счет.
— Не за твой, говоришь… А ты мне не скажешь, где у тебя сыны?
— Известно где, — заюлил старик. — Да ведь в дружину-то силком их угнали.
— Не ври. Я знаю, что они у тебя первыми в нее записались. И ты тут не жалуйся. Хочешь не хочешь, а раскошелиться тебе придется. Будь доволен, что тебя самого за сынов никто не трогает.
Когда так нелюбезно принятый старик ушел, прибежал взволнованный сосед Улыбиных Григорий Первухин. Вернувшись с германской войны, не пристал Григорий ни к тем, ни к другим. С головой ушел он в свое хозяйство и даже умудрился не пойти в дружину, когда гнали в нее всех поголовно. Это был хозяин среднего достатка, большой любитель хороших коней и хорошей конской упряжи. У него хомуты и телеги были на загляденье всему поселку, и коней он держал всего пару, но таких, что любо-дорого взглянуть. Особенно хорош у него был конь-строевик, которого благополучно привел он домой с войны, отслужив на нем шесть лет. И вот этого коня реквизировали у него Семен с Алексеем.
— Что скажешь хорошего? — пригласив его садиться, спросил Василий Андреевич.
— Коня, паря, у меня взяли. За что же это? Ведь я не богач какой-нибудь. Да я лучше соглашусь, чтобы мне руку или ногу отрубили, чем такого коня увели. Я на нем шесть лет войны и службы отбухал. Пуще глазу его берег. И он мне за это верой и правдой послужил, сколько раз меня от неминучей смерти спасал. Окружили меня раз на турецком фронте курды, так ведь этот конь грудью двух басурманских коней сшиб и умчал меня от гибели.
— Ничего, брат Григорий, не поделаешь. Нам кони нужны. Отвоюемся и вернем тебе коня. Воевать на нем будет наш же посёльщик Гавриил Мурзин. Под ним его коня убило. Я только могу ему наказать, чтобы берег он твоего коня.
— Значит, не оставите мне коня? — горько вздохнул Григорий.
— Нет. Сам понимаешь, что у нас — война.
— Ну, тогда все равно не придется на нем Ганьке ездить. Ни за что я ему своего каурку не доверю. Раз так, я сам на нем с вами поеду.
— Вот как! А не раскаешься?
— Э, была не была! Дома, как я погляжу, все равно не усидеть. Надо куда-то прислоняться. Так уж в таком разе прислонюсь я к вам, а не к богатым. Мне с ними кумовство не водить.
— Ну что же, давай иди к нам. Только смотри, раз берешься за гуж, не говори, что не дюж.
Коня Григорию вернули, и вечером он заехал к Улыбиным с красной ленточкой на папахе, с собственной винтовкой и шашкой.
