барсучью папаху, натянул покрепче вожжи. Кони, зачуяв близкий отдых, перешли на крупную рысь… С гулким цокотом секли копыта обледеневшую дорогу. Едва проехали церковь с зелеными луковицами куполов, как старый Сивач повернул налево, к знакомым воротам.
Гостей увидели. На крутое крыльцо выбежал в красной рубахе Лука Меньшов. За ним высыпала орава дочерей. Самая расторопная, в накинутом на плечи пуховом платке, распахнула ворота:
— Въезжайте, въезжайте…
С крыльца басовито откликнулся Лука:
— Милости просим. Подворачивайте поближе к крыльцу. Да никак сам тесть приехал? Вот радость-то…
Лука подбежал к кошевке, вцепился в козлиную доху Андрея Григорьевича, помог ему подняться.
— Ну, здравствуйте! — отдышавшись, проговорил поставленный на ноги старик.
— Здорово, здорово! — Лука обнял его, и они троекратно расцеловались. От Луки изрядно разило ханьшином. Пожимая Роману руку, он оглядел его с головы до ног и удивленно произнес: — Экий ты, паря, вымахал. Молодцом, молодцом…
— Однако, давай, зять, веди нас скорее в дом. Заколел я, — переминаясь с ноги на ногу, сказал Андрей Григорьевич.
— Экий я недогадливый! — хлопнул себя по лысине Лука. Он подхватил тестя под руку. — Пойдем, пойдем. — Потом оглянулся на дочерей и властно прикрикнул: — Клавка! Коней распряги, да живее!
В жарко натопленной кухне, поправляя на ходу чуть тронутые сединой волосы, встретила гостей Марфа Андреевна.
— Раздевайся, батюшка… И как это вы надумали? Мы вас ждали, ждали, да ждать перестали.
— Надумаешь, ежели дочь про отца забыла. Заявились вот, — обрывая с усов и бороды ледяные сосульки, проворчал нарочито строгим голосом Андрей Григорьевич.
Марфа Андреевна сметала с отцовских катанок снежный бус и оправдывалась:
— Не до гостей нам было. Запутались тут совсем. Назара-то у нас по осени на службу взяли. Только вырастили, женить собрались, а его, голубчика, и забрили.
— Что ж, на то мы и казаки. Даст Бог, героем вернется, ежели в меня вышел, — сказал Андрей Григорьевич и потрогал приколотый на груди Георгий.
Из горницы с рюмками на подносе и с пузатым графином в руке вышел, покачиваясь, Лука:
— Ну, как, тестюшка, хлопнем с холода?
Андрей Григорьевич покосился на дочь:
— Уж не знаю, пить ли?
Марфа Андреевна рассмеялась:
— Вот еще новости! В гостях да не выпить.
Поднося налитую с краями рюмку к губам, Андрей Григорьевич приосанился, построжал лицом и громко поздравил:
— С праздником вас, с Рождеством Христовым.
— Пей, пей на здоровье. Да закусить милости прошу.
Лука повел гостей в горницу, свежевыбеленную, застланную домоткаными половиками. Тестя он усадил на широкую, крашенную охрой скамью с резной спинкой, под портрет генерала Скобелева на белом коне. И начались у них бесконечные разговоры про всякую всячину. Пока Марфа Андреевна, гремя посудой, набирала на стол и расспрашивала Андрея Григорьевича про Василия, Роман ходил от простенка к простенку, любуясь семейными карточками Меньшовых. Изредка он косо взглядывал на себя в стенное зеркало, верхняя половина которого была украшена нарисованной по стеклу китаянкой с высокой прической и веером в руке.
После обеда, отдохнув, Андрей Григорьевич и Лука ушли догуливать по родне. Следом за ними принарядилась и ушла Марфа Андреевна. В доме остались старшие дочери Меньшовых — Клавка и Настя. Убравшись со скотиной и перемыв посуду, девушки стали собираться на вечерку. Клавка спросила Романа:
— Ты, братка, пойдешь с нами?
Роман знал, как неприветливо встречают приезжих на вечерках у них, в Мунгаловском. Прежде чем ответить, он спросил Клавку:
— А шею мне не накостыляют?
— У нас гостей не трогают, если они на наших девок не заглядываются, — рассмеялась Клавка.
— Я не буду заглядываться. Пойдем.
Вечерка была в проулке, у самой Аргуни. Большая изба, битком набитая парнями и девками, ходуном ходила от пляски. Еще подходя, Роман услышал, как выбежавшие на минутку из избы девки пели на высоком крыльце частушку:
В избе было душно и дымно. Длиннолицый, горбоносый парень в лакированных сапогах с увлечением наигрывал на гармошке залихватскую «барыню», притопывая каблуками и поматывая начесанным на брови чубом. «Барыню» плясало двенадцать пар. Парни отчаянно стукали окованными сапогами, девки кружились, размахивая платочками. Те из девок, которые не плясали, дожидаясь своей очереди, сидели друг у друга на коленях. Парни, не стыдясь, целовали их у всех на виду и дымили китайскими сигаретами. В запечье женатые казаки гвардейского роста тянули по очереди прямо из бутылки китайскую запеканку. Один икал и все время грозил кому-то угрюмым басом:
— Подожди, коршунячий твой нос… Я тебе сверну глаза на затылок.
Романа, как гостя, пропустили вперед. Клавка растолкала в переднем углу девок и усадила его.
Когда кончилась пляска, одна из девок, статная и голубоглазая, с желтой толстой косой до пояса, подошла к нему, обмахнулась платочком:
— Можно к вам?
Роман не успел ничего ответить, как девка уселась к нему на колени. «Ну и ну, — удивился он, — какая отчаянная». Ему сразу сделалось жарко.
— Откуда будете? — повернулась к нему девка, разглядывая его в упор своими голубыми глазами. Резко изогнутые золотистые брови ее сошлись у переносья, где блестела капелька пота.
— Дальний. Из Мунгаловского.
— Родня меньшовская?
— Ага, деда гостить привез.
— Рассказывай! Знаем мы вас, — улыбнулась девка, как будто бы невзначай прижимаясь к нему.
Роман немного осмелел и спросил:
— А вы чьих будете?
— Гордова.
— Звать как, ежели не секрет?
— Лена, — шепнула она, почти коснувшись губами его уха. В это время от порога подошел к ним парень в белой папахе.
— Ленка, — сказал он, — пойдем на пару слов.
— Ну тебя к богу.
— Пойдем, пойдем! — И он потянул ее за рукав, опалив Романа косым взглядом. Ленка поднялась и нехотя пошла за ним.
Когда они вышли в сени, к Роману подсела Клавка, спросила:
— Понравилась?
— Не шибко.
— Отчего так?
— Больно храбрая.
— У нас здесь все такие.
— Кто это ее в сени повел?
— Ухажер ее. Отвязаться от него не может. Такой отчаянный, такой вредный, что в момент ворота дегтем вымажет…
Роман невольно покраснел при этих словах Клавки, а она, ничего не замечая, продолжала:
