капюшон кобру, прозвали сверхзвуковой бомбардировщик Северского С-34. Пройдя на предельно малой и оглушив всех ревом турбин, самолет начал заходить на глиссаду[79] .
– Строимся, господа, строимся!
– Где трап?! Трап, Бунчук, убью!
– Да на кой там трап?!
– Поговори!
– Включать?
– А бог его знает.
– Значит, включаем…
Пилот остановил самолет виртуозно – в паре десятков метров от выстроившихся в несколько каре военных. Трап и в самом деле здесь не был нужен – у этой модели самолета бронированный фонарь отстреливался только при катапультировании, а в штатных ситуациях экипаж поднимался на борт и покидал машину через небольшой люк с лестницей рядом с передней стойкой шасси.
– Наследник…
– Цесаревич!
Хоть это было и не по чину – пока, – начальник авиабазы все равно махнул рукой – и над степью поплыли величавые, хорошо знакомые каждому русскому человеку звуки «Боже, царя храни…» в исполнении симфонического оркестра балета Его Императорского Величества в Санкт-Петербурге.
Это и в самом деле был Цесаревич Николай, наследник престола Российского. В противоперегрузочном костюме, чуть усталый, но хорошо всем знакомый и узнаваемый с первого взгляда – выдавали «романовские» синие глаза.
В последнее время Государь, озабоченный ростом новых угроз в мире, дал Цесаревичу большую свободу в поисках ответов на эти угрозы. Мир менялся – и менялся в далеко не лучшую строну. Обозначить эти изменения какой-то короткой фразой было сложно, но возможно. В новом мире никто никого и ничего не боялся.
Всю вторую половину двадцатого века мир жил в страхе перед атомным апокалипсисом, перед сжигающим дотла Землю огнем, перед приходом Судного дня. Этот страх, родившийся в сорок девятом, примерно до конца восьмидесятых только нарастал. Причем львиная доля этого страха приходилась на страны Запада – в Российской империи боялись намного меньше. Все дело заключалось в том, что в странах, где Государь не может сам распоряжаться бюджетом, гражданам (или подданным, в Великобритании и Австро-Венгрии бюджет утверждался парламентом и рейхсратом соответственно) нужно было как-то объяснить, на какие такие цели военные ведомства просят все больше и больше денег? Для чего строятся сотни бомбардировщиков, для чего нации нужны ракеты? Апофеозом всего было знаменитое «В лесу живет медведь»[80] Рональда Фолсома и СОИ – программа звездных войн. Лазерные спутники-перехватчики на орбите и баллистические двухступенчатые ракеты- перехватчики на земле были введены в полном объеме в строй в девяносто четвертом, из-за этой программы Североамериканские Соединенные Штаты стали крупным должником Японской империи – но снижения уровня угрозы это не дало. В том же девяносто четвертом – синхронно! – Российская империя завершила консервацию последней шахтной установки баллистических ракет. Их место в стратегической ядерной триаде заняли БРВБ – баллистические ракеты воздушного базирования, огромные контейнеры, сбрасываемые с самолетов на высоте восемь-десять километров и там же, в воздухе, отрабатывавшие старт. Часть функций сдерживания передали БЖРК – боевым железнодорожным ракетным комплексам, внешне ничем не отличимым от обычных железнодорожных составов. Обе эти системы роднило одно – внезапный запуск из произвольной точки пространства, что на порядок усложняло задачи перехвата. Одно дело – заранее математически просчитанная траектория полета и спутник – в наиболее выгодной огневой позиции, и совершенно другое – пуск ракеты из любой точки необъятной России, да еще хуже – с восьмикилометровой высоты, когда на получение разрешения и прицеливание остаются не минуты – секунды. Короче говоря, Стратегическая оборонная инициатива, если кому-то и обернулась пользой – так это парням из Бурбанка[81], пополнившим и без того солидные банковские счета новой порцией бюджетных средств.
Вот и снимали фильмы типа «Русский рассвет», где толпы оккупантов в ушанках и валенках вторгаются в Америку и расстреливают детей в колясках. Вот и писали статьи – одна страшней другой. Россия – под пятой диктатуры. Россия – несвободная страна, русские привыкли жить рабами и хотят сделать рабами весь цивилизованный мир. Русские готовы ударить в любую минуту, ведь решение о войне и мире принимает Государь единолично[82].
А в девяностые пошла разрядка – без шуток, самая настоящая разрядка. Все дело было в том, что бояться перестали сами люди. Простые, обычные люди.
Почти всю свою историю – начиная с того момента, как закутанный в шкуры неандерталец поднял камень, чтобы ударить сородича, и заканчивая Мировой войной – человечество воевало. Воевало долго и жестоко – стоило только вспомнить Столетнюю войну между Англией и Францией, длившуюся на самом деле сто четырнадцать лет и едва не сведшую в могилу оба государства. В коллективной памяти человечества копились воспоминания о войнах, о мучениях, о разорениях, когда все приходилось начинать с нуля, на пепелище. О войнах, когда забирали на войну всех взрослых мужчин, а возвращалась хорошо если половина, – ведь тогда воевали преимущественно холодным оружием. О массовых казнях побежденных, о разорении городов и угоне детей в рабство. Весь этот страх копился столетиями, и люди – все до единого – боялись войны.
А последние семьдесят лет открытой войны не было. Это был ненормальный, атипичный период в истории человечества, когда все простые люди в течение длительного времени чувствовали себя в безопасности. Последняя массовая война – Мировая – отгремела в начале двадцатых. Потом настал период малых войн, восстаний и освоения новых территорий – это было опасно, но это касалось далеко не всех. В пятидесятые наступило время так называемой ядерной паузы – когда появление оружия немыслимой доселе мощи, ядерного оружия, и наличие межконтинентальных средств его доставки – сделало любую войну между сверхдержавами самоубийственной. И сейчас, к началу двадцать первого века, в мире не просто родились два поколения, не помнящих и не знающих, что такое война, но и не осталось почти никого, кто бы мог рассказать о том, что такое настоящая война. Страх перед войной начал отдаляться.
Нет, он не ушел совсем – он оставался. В западных странах больше, в Российской империи меньше. В России власть не считала нужным оправдываться за военные траты и не считала нужным пугать подданных возможной ядерной войной. Если в Североамериканских Соединенных Штатах в пятидесятые-шестидесятые ни один частный дом не строился без радиационного убежища, а в гимназиях проводили учения по действиям в случае ядерного удара (нырнуть под парту и закрыть голову руками – интересно, они всерьез верили, что спасутся так?), то в России подобного не было и почти никто не засыпал с мыслью, что может сгореть в ядерном пламени. В девяностые начал уходить и страх ядерной войны – если долго чего-то бояться, страх притупляется. Более того, армии в основном стали профессиональными – и возможность умереть, разорванным снарядом, рассматривалась как невозможная все большим числом людей.
Частично страх войны сменился страхом терроризма. В отличие от войны терроризм, как говорится, всегда был с тобой. Терроризм – он везде и нигде, это война без линии фронта, без начала и конца. Терроризм – это вот что: ты сидишь в кафе, обедаешь и вдруг бах! – и ты уже не сидишь, а лежишь, изрезанное осколками стекла лицо заливает кровь, ты не знаешь, сможешь ли видеть, протираешь глаза и видишь, что рядом с тобой лежит оторванная кисть руки. Или – ты пришел в больницу – и тут несколько человек с автоматами врываются, бьют прикладами, кого-то расстреливают на месте, кого-то гонят на верхний этаж. И ты сидишь и не знаешь, сколько тебе еще сидеть, без еды, отправляешь свои естественные надобности на месте, вдыхаешь пропитанный страхом и вонью от испражнений воздух. Кого-то выводят на расстрел, и ты думаешь – когда начнется штурм, успеют ли спецназовцы уничтожить террористов до того, как те расстреляют тебя, и не взорвется ли фугас, заложенный в десятке шагов от тебя. Терроризм – это страх без начала и конца, но он касается только простых граждан. Тех, кто ходит обедать в кафе, кто обналичивает чеки в банке и кого не охраняет десяток натренированных спецов-волкодавов. Тех, кто принимает решения, – охраняют, и они не знают страха вообще. Никакого. И в своих решениях – а не стоит
