изменился я сам, но рассказывать, как ты и твоя девушка занимались любовью где-то на даче, показывать при этом ее фотографию… Извините. Есть тут мой земляк, мы с ним в одной школе учились, Коля Колесников. Еще когда нас везли на аэродром с ГСП, мне не понравился хвастливый рассказ о том, как он назанимал триста рублей у своей милки, и что не собирается возвращать. Ему все с интересом внимали… По-моему, больше всего раздражает ребят столовая и придирки, дурость (как им кажется) сержантов и капитанов — комвзводов. Конечно, идиотизма и тупости, хамства здесь хватает, но сейчас трудно что-либо изменить, действует закон: «Один за всех, все за одного». «Коллективная ответственность». Мы сами тоже хороши. Ничего нельзя оставить — тиснут. Воруют все: от одеял, шапок, портянок до зубных щеток. Все считают, что работают больше всех. Все озлоблены и взвинчены.
Нас долго-долго строили. Комбриг орал на капитанов — командиров рот, те — на командиров отделений. «Капитан Гирис! — кричал наш замполит, капитан Решетняк. — Где вы… ходите! Почему рота так плохо построена!?» — «Да пошел ты на…!» — при всем батальоне послал его Гирис. Потом на всех офицеров вместе снова орал комбриг, а мы стояли и мерзли. <…>
<…> Смотрю на тех, кто уже отслужил 2 года. За 2 года я стану тут, наверное, тоже каким- нибудь психом, дебилом, или у меня будет с головой не в порядке, как у некоторых (зато они гордятся этим). Они могут избить ни за что. Поднять руку на человека для них не проблема. В роте из 40 человек у 30 человек с головой не в порядке, они сами говорят и хвастаются, кого и чем они били (табуретом, стулом, штык-ножом, дверью, об стену, об пол и т. д.). <…> Здесь, если часто лежишь в медсанчасти — значит косишь, а снять со службы они не захотят, лучше сгноят, чем будут возиться с тобой. Бьют дембеля тут всех молодых, но мне достается, по-моему, больше всего из-за того, что нет денег, сигарет, не умею «рожать». Все почти тут «рожают», потому что ко всем приезжают и дают деньги. У одного, например, родители начальники. Он на гражданке после школы не учился и не работал, гулял, висел у родителей на шее, этим он даже гордился, родители его снабжают, поэтому он здесь хороший человек. Ну, ничего, я все переживу. Пусть бьют, унижают даже свои, но я все выдержу, и при этом останусь человеком, хотя бы для себя, а что думают они — мне все равно. Я не сволочь, я не могу бить человека ни за что, просто так — взять и избить. Здесь, в моей роте, законы такие: пропустил человека впереди себя — бьют, помог человеку — бьют, подал человеку что-нибудь — бьют, не «родил» — бьют, не подчинился дембелю, даже когда тебя зовет офицер, — бьют. Бьют сильно. Но все-таки я выдерживаю. Я останусь человеком. Офицеры знают, что тут творится, но прикидываются, что не замечают. Сволочи.
<…> Здесь, мама, можно стать сволочью или тварью, они здесь звери почти, смеются над глупыми шутками, гордятся тем, что кого-то избили. Я все-таки боюсь стать здесь как все. Злости здесь много. Убили перед всеми котенка, и все смеялись. Могут ударить, толкнуть, а всем почему-то смешно. Жить здесь тяжело. Друзей здесь у меня нет, каждый унижает, выдает друг друга, хотя делают вид, что дружат. Желание быть военным, как я поначалу думал, а особенно здесь, у меня отпало. <…>
<…> Потом нас опять повели на склад, чтобы получить валенки. Господи, это не армия, это бордель! Прапорщик выкидывал валенки, а солдаты хватали их как собаки кость. Одни валенки не совпадают с другими, больше или меньше, старые, потертые, в них уже ходили по два года. Мерили валенки на морозе, портянки с ноги послезали, дул сильный холодный ветер, мороз, снег. И мы снимали сапоги и примеряли валенки. Мне достались валенки, у которых размеры разные, один выше, другой ниже, цвет разный, качество разное. Многие говорили об этом прапорщику, а он отвечал: «Мне наплевать, сами разберетесь, поменяетесь между собой». Такое отношение здесь у всех сержантов и офицеров, у них тут ненависть ко всему. Они воруют друг у друга и у нас все, что им нравится. <…>
Людей, не приемлющих насилие, более всего беспокоит предчувствие потери собственного человеческого достоинства, которое для них равно сумасшествию. Этот страх не меньший, чем страх смерти и увечий.
Особая тема для разговора — воровство. Оно, конечно же, осуждается, однако предметы краж семиотически не равноценны. Восприятие воровства слагается из материальной и знаковой ценности украденного предмета, статусов крадущего и обокраденного, степени их личного знакомства. От этого зависит, будет ли воровство воспринято как грех или как доблесть. Как учил в «учебке» наш старшина: «В армии не крадут, в армии „находят“. В армии нет слова „потерял“, здесь есть слово „про…ал“».
Отношение к воровству и у солдат, и у офицеров двойственное. Когда предметом кражи является любой уставной предмет, то воровство не считается аморальным поступком. К таким предметам относятся соответственно абстрактно, ведь уставная вещь заведомо обезличена. Если ты утром проснулся, и на твоем ремне нет бляхи, а впереди строевой смотр, считается доблестью добыть бляху, сняв ее с чьего-нибудь ремня в соседнем взводе. Можно, конечно, и в своем, только это уже не только неэтично, но непрактично — все равно накажут всех. Уставные безликие вещи циркулируют в пространстве, освобожденные от моральных оценок, так же, как и от знаков индивидуальности. Другое дело — неуставные вещи, те же бляхи, но трансформированные согласно статусному канону, т. е. несущие эманацию владельца. Красть такие вещи предосудительно. Кстати, бляха — один из наиболее интенсивно циркулирующих в коллективной собственности аксессуаров. Старослужащие воины склонны подвергать их механической трансформации, в результате чего они ломаются. Тогда можно дать задание духам, и те добудут новую. Откуда, мы уже примерно представляем. Но остается загадкой, куда же могут деваться такие экзотические предметы, как хлястики шинелей, которые все друг у друга постоянно крадут. В Кемеровском военном училище связи существовала загадка:
(Вопрос): У кого в этой части не крадут хлястик?
(Правильный ответ): У Дзержинского.
Характерная черта нравов в экстремальных группах — это детабуизация телесности. Она проявляется как следствие метаморфоз общечеловеческих норм — ценностей и запретов в условиях системного насилия, а эти метаморфозы, в свою очередь, влияют на его рост. «Запрет устраняет насилие, и наши жесты насилия (в том числе и те, которые откликаются на сексуальный импульс) разрушают в нас спокойную гармонию, без которой не мыслима человеческая совесть».{37} Совесть, (в терминологическом плане) не мыслима и без морального осознания личной ответственности. Внешние механические запреты, до крайнего предела ограничивая свободу воли личности, снимают все внутренние самоограничения, так же, как и ответственность за любые действия, совершенные по приказу. В армии, где вся система социальных отношений строится на переадресации ответственности низших к высшим, запреты не становятся моральным содержанием внутреннего мира личности. Начальники отдают подчиненным приказания, которые для них — не только руководство к действию, но и оправдание этих действий.
«ЛАНДШАФТ» АРМЕЙСКОГО ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ
Столовая
