коллектива.
Находясь в своей квартире в относительной безопасности, он дал волю чувствам.
– Какие мы бедные, русские, – возопил И. М. Востеров. – Несчастные сыны земли русской, сколько бед выпало на нашу долю! – Но тут его шарахнуло в другую крайность: – …Но дай нам пару-тройку друзей, бутылку водки и соленый огурец – и мы будем счастливы. Как мы будем смеяться! Ха-ха-ха!
– Что-то я не припомню, чтобы мы часто смеялись, – заметила его жена.
Однако партячейку И. М. Востерова очень встревожили действия партии: ликвидация всего трудового коллектива за исключением этого на вид безобидного человечка явно свидетельствовала о чем-то очень серьезном – вот только о чем? Партийные функционеры не могли занять позицию пассивного подчинения; их жизнь зависела от их способности разгадывать тайные знаки и сигналы, которые посылала им партия, какими бы изощренными те ни были. Именно таким образом директором Челябинского тракторного завода стала корова.
Поэтому после многочисленных споров секретарь и председатель партячейки пришли к выводу, что партия таким образом намекала им на то, что они недооценивают И. М. Востерова. Пощадив и выделив его при истреблении всего коллектива, партия таким образом заявляла о том, что он является человеком, достойным большего уважения. Конечно, партия могла бы и письменно поставить их об этом в известность, но это был не ее стиль. Таким образом, И. М. Востерова выбрали делегатом от московского горкома партии на XVI съезд Коммунистической партии Советского Союза.
Произнеся с запинками свою речь, весь остальной день товарищ Сталин просидел закрыв лицо руками, вынуждая остальных выступавших подумывать о самоубийстве или о прыжке с шестом через ворота французского посольства. К тому же генеральный секретарь в нарушение распорядка отказался идти с делегатами на торжественный обед «Сто казахских блюд».
Сталину удалось возвыситься до своего божественного статуса с помощью манипуляций различными комитетами и подкомитетами, поэтому обеденный перерыв он провел размышляя над тем, как бы перевести И. М. Востерова в пленарный подкомитет по борьбе с фракцией Кирова. Он остался в кабинете и после того, как съезд продолжил работу, – так, рассчитывая время своих появлений и уходов, он мог не опасаться столкновения с этим человеком.
После закрытия съезда Сталин начал подумывать о том, чтобы расстрелять секретаря и председателя партячейки Востерова за то, что они испортили ему любимое мероприятие года, однако делегат московского горкома партии продолжал вызывать у него такие приступы неуверенности, что генеральному секретарю пришлось нехотя удовлетвориться высылкой нескольких украинцев в Сибирь. Он понимал, что на самом деле туда следовало бы отправить Востерова, но теперь испытывал какое-то странное желание иметь пекаря под боком в Москве: он убеждал себя в том, что, когда ему удастся избавиться от страха, он захочет взглянуть на этого человека уже без того чувства ужаса, которое возникало в нем сейчас, как только он себе его представлял. На этот раз он проверил гладильную доску на предмет наличия глазков.
Чем больше Сталин думал об И. М. Востерове, тем меньше у него оставалось времени на свойственные ему взрывы негодования и ярости, в результате все меньшее количество людей стало приговариваться к расстрелам и высылке. Этот период мог бы стать золотым временем, но люди не сумели насладиться им, опасаясь возобновления еще более ужасных репрессий. «О, как страдают наши поэтические русские души», – думали они и внезапно разражались слезами в столовых самообслуживания. А некоторые члены партии восприняли уменьшение казней безвинных людей как знак ослабления власти Сталина и начали злоумышлять против него.
Меж тем генеральный секретарь испробовал уже все, чтобы избавиться от страха. Например, он пытался высмеивать про себя маленького пекаря. Сталин представлял себе И. М. Востерова сидящим в уборной со спущенными штанами, но это привело лишь к тому, что он сам начал бояться ходить в уборную, так как его мысли приняли следующий оборот: «Я иду в уборную, но я думал о том, как И. М. Востеров сидит в уборной. Господи… какой здесь холодный пол».
И вот однажды Сталин в отчаянии пригласил к себе министра здравоохранения Куйбышева. – Скажи мне, Костя, – начал он. – Я тут недавно спорил с этим болваном Молотовым, кто у нас лучший психиатр в Советском Союзе. Ты же умный мужик – кто, на твой взгляд?
Куйбышев не знал, что на это ответить, так как этот вопрос с самых разных точек зрения мог оказаться роковой ловушкой. Абсолютно невинная болтовня о щенках или мандолинах со Сталиным могла привести к обвинению в государственной измене, ибо генеральный секретарь был подобен змее, таящейся в свернутом шланге. Поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, он решил сказать правду.
– Никто, товарищ генеральный секретарь, – ответил Куйбышев. – Как вы наверняка помните, товарищ генеральный секретарь, в 1932 году на съезде Академии наук, который проходил под вашим умелым руководством, было принято решение, что причиной психических нарушений является отчуждение рабочего класса от остальной части общества, и так как Советский Союз представляет собой идеальное общество, существующее в соответствии с принципами марксизма-ленинизма, в котором средства производства принадлежат рабочим, у нас не может быть никакого отчуждения, а следовательно, и психических нарушений. Если бы в Советском Союзе существовали психические нарушения, это свидетельствовало бы о том, что он не является идеальным обществом, что не соответствует действительности. Трудящиеся живут в идеальной гармонии в процветающем Советском Союзе, который создали вы, товарищ Сталин, следуя Всепобеждающему учению товарища Ленина, поэтому у нас нигде и никогда не может быть никаких психических нарушений. Поэтому психическими нарушениями могут страдать только лодыри и саботажники, которых следует расстреливать или сажать в тюрьму. – Куйбышев сделал паузу, чтобы оценить реакцию Сталина. Тот, казалось, погрузился в глубокое раздумье, поэтому он решил продолжить: – На самом деле я думаю, товарищ генеральный секретарь, что психические нарушения могут наблюдаться лишь у того, кто находится в стороне от блаженства трудящихся, у какого-нибудь кулака-кровопийцы или буржуазного интеллигента, поддерживавшего Керенского…
Куйбышев очень гордился этим уточнением, только что пришедшим ему в голову. Такое нельзя было говорить в присутствии свидетеля, так как таким образом ты мог показаться умнее Сталина, что было прямым путем в ГУЛАГ, однако, если рядом никого не было, подобные высказывания поощрялись, потому что впоследствии Сталин мог выдавать их за свои собственные мысли.
– К тому же психиатрия является еврейской выдумкой, – продолжил министр здравоохранения, – а мы знаем, что этой братии нельзя доверять. Поэтому в 1933 году мы отправили всех психиатров в Сибирь на лесоповал, где, кстати, после их прибытия добыча леса сократилась на тридцать пять процентов.
– Так кто же лучше всех? – повторил Сталин. – Из тех, кто еще жив.
Куйбышев задумался.
– Никого не осталось, товарищ генеральный секретарь; раз они были сосланы в 33-м, значит, все уже умерли. – И тут ему пришла в голову мысль. – А, нет, постойте-ка… есть один Новгерод Мандельштим, он в 36-м со всей семьей вернулся из Соединенных Штатов после издания новой конституции. Мы их арестовали за саботаж только в начале этого года, так что, думаю, они еще живы.
Куйбышев замер в ожидании. И наконец генеральный секретарь открыл рот.
– Если он жив, приведите его ко мне, – распорядился Сталин.
2
Далеко на востоке ранним утром Новгерод Мандельштим неумело пытался повалить дерево в сибирской тайге. Он стоял в глубоком снегу, доходящем до колен и просачивавшемся внутрь через тонкую мешковину его штанов. Он уже не сомневался в том, что лишится пальцев ног. А когда он увидел приближающихся охранников НКВД, то подумал, что может лишиться и большего.
Однако, к его удивлению, те повели себя относительно вежливо и даже не стали долго его бить. Внизу на дороге их ждала машина с включенным двигателем и печкой. Его зашвырнули на заднее сиденье, и он впервые за полгода согрелся. С визгом промерзших тормозов машина рванула вперед и трясясь помчалась по лесным дорогам, пока через час они не выехали на узкое мощеное шоссе.
Справа от себя Новгерод Мандельштим увидел заключенных, которые голыми кровоточащими руками засыпали промоины камнями. Кое-кто поднимал голову, чтобы взглянуть на высокопоставленную фигуру в машине, и с изумлением натыкался на смущенный взгляд подобного себе.
Они ехали по узкой черной дороге еще часа два, пока не добрались до какого-то поста с эмблемой НКВД над воротами. Машина, не сбавляя скорости, проскочила через ворота, едва солдаты успели их открыть.
