И тогда живым стало жалко мёртвых.
Люди стали приносить мертвецов в свои дома, чтобы поплакать, помолиться над ними и похоронить по-человечески. Но опять пришли красноармейцы, стали отбирать мертвецов и куда-то увозить, и леса в округе наполнились вурдалаками, а всякие звери, из-за этого, ушли в другие леса.
Вот тогда-то Григорий нашёл в лесу мёртвую женщину и притащил в свой дом. Даже мёртвая, высохшая, чёрная, с пустыми глазницами, с невозможными клочьями рыжих волос на голове — она казалась удивительно красивой. Григорий влюбился в неё, и я понял, что через год или два он уйдёт. Его милосердие к миру, и гордость, закончившиеся как жизнь, как раз в тот момент, когда он влюбился, неизвестно почему, именно на той мёртвой женщине, на такой же, как и все остальные мёртвые женщины. Что-то было невыносимое, неприемлемое в этой неожиданно сконкретизировавшейся любви — почему у него всё наоборот, ведь сначала, всё-таки любят живых, а лишь потом продолжают любить мёртвых.
И остаются между двух огней, между двумя этими казнями, из которых одна — божественная, а другая — безбожная.
Но разве это был повод, чтобы исключить из человеческого сознания мёртвое человечество, удовлетворяясь исключительной действительностью? Может поэтому, с тех пор и у меня изменилось отношение к мёртвым, и к живым. И к бессмертию.
