Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова

Иван Семенович Барков Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова

Иван Барков — история культурного мифа

Превращение имени собственного в нарицательное — участь, выпадающая на долю немногих писателей. Из всей великой русской литературы лишь считанным классикам довелось пополнить своими именами словарный фонд родного языка. В этом недлинном ряду история со своей неизменной иронией отвела Ивану Баркову, и по хронологии и по алфавиту, второе место после Аввакума. Под именем Баркова выходила знаменитая поэма «Лука Мудищев», которая, как это было всегда очевидно любому квалифицированному читателю, а в последнее время бесспорно доказано К. Ф. Тарановским[1], была написана уже в послепушкинскую эпоху. Еще более позднее происхождение имеют, также приписанные издателями Баркову, поэмы «Пров Фомич» и «Утехи императрицы», последняя из которых была недавно воспроизведена в России[2]. Текстам же, распространившимся под именем Баркова в различных списках XVIII–XIX веков, поистине нет числа.

Сведения о Баркове и его «срамных» произведениях стали появляться в нашей печати совсем недавно[3]. Но даже активизировавшееся в последние годы обращение к его наследию уже бессильно отменить сформировавшийся в русской культуре миф о поэте, миф, созданный десятилетиями и столетиями, в которые имя Баркова жило в культуре отдельно от его судьбы и его творчества. Баркову приписывались произведения, созданные через столетия после его смерти, докруг его судьбы ходили самые немыслимые биографические легенды.

Не смею вам стихи Баркова
Благопристойно перевесть
И даже имени такого
Не смею громко произнесть.

Первые две строки этого пушкинского экспромта относятся, по свидетельству А. П. Керн, к Дмитрию Николаевичу Баркову, сочинявшему непристойные эпиграммы на французском языке, но третья и четвертая явно отсылали к его прославленному однофамильцу. Само имя поэта ощущалось как неприличное и неудобопроизносимое. Еще в юношеском стихотворении «Городок», перечисляя авторов «сочинений, презревших печать», Пушкин отказывался «громко произнесть» скандалезное слово:

Но назову ль детину,
Что доброю порой
Тетради половину
Заполнил лишь собой.

Такая непроизносимость заветного имени, возможно, была связана с тем, что уже в пушкинскую эпоху миф о Баркове заслонил его сочинения и поэт стал выполнять в российской литературной мифологии функции своего рода бога Приапа, — символа сексуальной мощи и витальности. В традиционно атрибутируемой Пушкину поэме «Тень Баркова» родоначальник срамной поэзии является герою в момент мужских затруднений:

Он видит — в ветхом сюртуке
С спущенными штанами,
С хуиной толстою в руке,
С отвислыми мудами
Явилась тень <…>

Перед нами, по сути дела, божество языческой мифологии, требующее жертв и прославлений и приходящее на помощь своим жрецам. «Почто ж, ебена мать, забыл ты мне в беде молиться», — восклицает тень и действительно оказывается в состоянии восстановить увядшие силы своего приверженца, а позднее и спасти ему жизнь. Так реальный литератор середины 60-х годов XVIII века превратился в персонажа мифологического Олимпа, как бы символизирующего огромную потаенную область словесности, целую культуру похабного, обсценного, широко разлившуюся под узкой пленкой официально разрешенного.

Встречались и похабные стишки
Безвестных подражателей Баркова,—

напишет современный поэт Тимур Кибиров, перечисляя граффити на стенах общественного сортира. Разумеется, никто из безымянных авторов этих виршей не читал того, что писал Барков, но это не мешает им оказаться в бесконечном ряду его последователей, который будет тянуться, нравится нам это или нет, до тех пор пока существует русский язык.

Впрочем, барковский миф при всей своей устойчивости складывался и формировался постепенно. Первым его этапом стала, по-видимому, группировка текстов барковского цикла вокруг имени одного автора. Как уже неоднократно отмечалось, произведения, входившие в собрания непристойных стихотворений XVIII века, в действительности принадлежали разным сочинителям. Целый ряд сборников такого рода, носивших чаще всего название «Девичья игрушка», содержит предисловие, называющееся «Приношение Белинде», в котором, в частности, сказано: «Но препоручив тебе, несравненная Белинда, книгу сию, препоручаю я в благосклонность твою не себя одного, а многих, ибо не один я автор трудам, в ней находящимся, и не один также собрал оную»[4]. Прежде всего, в различных экземплярах попадаются тексты, вовсе не имеющие отношения к барковиане и объединенные, пожалуй, только своей принадлежностью к рукописной литературе, создающейся без расчета на печатный станок. Среди них «Гимн Бороде» Ломоносова, «Послание слугам» Фонвизина, эпиграммы на Сумарокова и др. Особняком стоит в «Девичьей игрушке» цикл, связанный с именем некоего Ивана Даниловича Осипова: послания к нему А. В. Олсуфьева и ответы на них, ода на день рождения дочери Ивана Даниловича, поэма «Оскверненный Ванюша Яблошник (Яблочкин)» и др. В этих произведениях отражены нравы и фольклор полубогемной петербургской компании того времени, имевшей как аристократический, так и плебейский состав. При всем площадно-кабацком характере своего остроумия тексты, группирующиеся вокруг фигуры Ивана Даниловича, существенно уступают основному массиву барковианы по части грубости и откровенности.

Но и за вычетом перечисленных произведений «Девичья игрушка» остается созданием различных