Вы ж, исполнители премудрых повелений,
Даете образ, как избегнуть преступлений
И добродетельно на свете людям жить,
Чтоб общей матери могли угодны быть.
Счастливей для меня тем будут и сатиры,
Когда не презришь ты Горациевой лиры.
Его Сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову…*
Его Сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову, ее Императорского Величества лейб- гвардии конного полку подполковнику, генералу-адъютанту, действительному камергеру, Канцелярии опекунства иностранных президенту и разных орденов кавалеру, милостивому государю всеусердное приветствие Монархам паче всех любезна добродетель; Живой пример в тебе зря, всяк тому свидетель, Которым вящще всех побуждены сердца, Чтоб так, как милостям монаршим нет конца, Преуспевали ввек их верность и заслуга. Хотя ж все превзойти пекутся в них друг друга, Но силам смертных есть и всем трудам предел; Затем усердность чтим не меньше славных дел. Кто храбр, тот отвратить на брани силен бедство, А остроумный — в том подать герою средство; Коль случая кому явить то в мире нет, Тот долг заслуг своих усердством наведет, Таким, каким твой дух к монархине пылает, Какое всяк тебе подобный изъявляет. Но прелесть ли богатств и чаянье ль честей Заслуги матери влекут являть своей? Любовь, щедроты, суд прав, милости едины Долг налагают сей рабам Екатерины. Не славой и она пленялася венца, Искавши наших бедств с опасностью конца; К отечеству любовь ее, тогдашня жалость Заслуг к ней подданных доказывают малость. Дай новы способы, великий муле, к тому, Чтоб следовал народ примеру твоему. Но похвалы плодить — терять напрасно речи, И действует тут лесть, не разум человечий. За верность честь приял ты нову вместо мзды; Всяк да хранит твои, кто льстится тем, следы. Сатира VIII книги первой Горация*
Приап[89] Пень фиговый я был сперва, болван бесплодный; Не знал и мастер сам, к чему б я был пригодный, И скамью ли ему построить иль божка? Приапа сделала художная рука. С тех пор я, став божком, воров и птиц пугаю; Имея в правой жердь руке, тех отгоняю, Стращаю наглых птиц лозою от плодов, Чтоб, роя семена, не портили садов, На Эсквилйнском[90] вновь пространстве насажденных, Где трупов множество бывало погребенных. На те места рабы товарищей своих, Из хижин вынося, бросали там худых. То было общее кладбище бедной черни: Скончавший Номентан жизнь в мотовстве и зерни, И Пантолав, кой был известный мот и шут[91], Как тот, так и другой лежат зарыты тут. Обширность места вся на плите означалась[92], И вдоль и поперек в пределах заключалась, И было сверх того иссечено на ней, Безродный что голяк зарыт в могиле сей. А ныне может жить в Эсквилах всяк по воле, На холме в ясни дни гулять и ровном поле. Печальный всюду вид дотоле зрелся там, И кости лишь по всем валялися местам. Не столько птицы тут досадны мне и воры, Сколь яд волшебниц злых, шептанья, наговоры, Которыми они тревожат дух людей. Нельзя никак прогнать прелютой язвы сей: Как скоро солнце зрак, скончав бег, скроет в понте, Блудящая луна взойдет на горизонте, Сбирают зелия и кости для вреда. Я видел, как пришла Канидия туда[93], Вся растрепав власы, в нелепости безмерной, И препоясана была в одежде черной, И ноги зрелися босые у нея. Вдруг после страшного с Саганою вытья, Являя с ужасом бледнеющие хари, Драть землю начали ногтьми волшебны твари, И зубом растерзав потом они овна, На коем черная везде была волна, Кровь в яму испущать ископанную стали, Чтоб духи собрались и им ответы дали. Личины ими две туда ж принесены, 
