— Браво! — сказал он, — ты уже умеешь овладеть публикой. А теперь все-таки угадай, что я думаю.
Все стало ясно. Меня заставили проехать всю Австрию и Германию, держали в заключении, унижали — единственно для того, чтобы извлечь выгоду из моего треклятого дара! Ну почему мне не дано прозябать в безвестности? Никто не любил меня за то, что я такой, какой есть. Я уже знал, что нельзя доверять ученым, но разве отсюда следует, что можно верить проходимцам?
Все эти мужчины один другого стоят. Похитители душ…
А женщины? Таня — ведь это же сущий Макиавелли. В доме Фрейдов она подслушивала у дверей, запоминала все мои признания, а вечером шла к Францу, и они строили разные планы похищения. Нет, женщины еще хуже мужчин! Я завидовал участи библейского Иосифа: его продали в рабство только братья, он мог еще надеяться на женское милосердие. Однако Иосифу дано было читать всего лишь сны, а не мысли, как мне. Быть может, кары небесные тоже распределяются по статьям уголовного кодекса…
Так или иначе, не стоило разочаровывать людей, которые верили в меня. Процедура была уже привычной: я задрожал, на лбу проступила испарина. Внезапно навалилась резкая головная боль. Как нельзя явственнее передо мною предстало потрясающее зрелище, таившееся в мозгу этого типа: кружка пива в приятном соседстве с блюдом тушеной капусты, окруженной кольцом сосисок — каждая размером с великана из сказок Андерсена. Я вскричал, восхищенный:
— Капуста! У вас в голове тушеная капуста!
В зале затаили дыхание. Теперь Цезарю предстояло изречь свой приговор. Опустит он большой палец вниз — и мое самозванство будет разоблачено перед всем миром, Таня и Франц лишатся положения в обществе, наука и воровское сообщество подвергнутся осмеянию. И мне разобьют физиономию. Но главарь банды утвердительно кивнул, публика зааплодировала, закричала «Бис!» Они перешли на мою сторону. Впервые в жизни я ощутил, что принадлежу к великому человеческому роду.
Можно было начинать представление.
Г-н Ганц разъяснил мне правила. Мне завязывают глаза. Зритель выходит на сцену, пишет на грифельной доске цифру, а от меня требуется просто ее отгадать. После чего объявляют выступление дам без яиц. Я буду выступать в качестве американской звезды эстрады, правда, еврейского происхождения.
Прежде чем выпускать на арену, мне дали неделю, чтобы отдохнуть и войти в норму. Меня кормили говядиной и больше не били. Поскольку Ганц желал, чтобы я был постоянно у него на глазах и под рукой, меня переселили из Францевой конуры в мансарду позади бара. Это была комнатка два на два метра, с железной кроватью, снабженной матрасом. На хромом столике в углу стояло надтреснутое зеркало. Туалет располагался в подвале, там же — кран с холодной водой. Крыс вполне заменяли полчища тараканов. Однако по сравнению с предыдущим обиталищем это выглядело, как отель «Ритц»! Со мной обращались, как с настоящим артистом. Из категории зачумленных я перескочил в категорию ценного имущества. Меня, как всегда, бросало из крайности в крайность.
Г-н Ганц подверг меня суровой тренировке. Он не желал, чтобы в моих ответах звучала хоть малейшая неуверенность. Мы репетировали утром, днем и вечером. Иногда я успевал заснуть, и он будил меня, чтобы еще потренироваться. Он учил меня думать быстро, предвидеть, какие будут вопросы. Ему было наплевать, что я устаю. Чтение мыслей — великое искусство, сравнимое с музыкой или живописью, говорил он. Мне следовало быть на уровне, достойном моего призвания.
Мои способности совершенствовались. Вскоре я научился угадывать цифру в тот самый момент, как она возникала в его мозгу. Между нами установилось подлинное взаимопонимание.
Затем г-н Ганц взялся за мои эмоции. Я должен был уметь контролировать их и не зависеть от наступления транса, этого избыточного всплеска чувствительности, в которой он усматривал черту, присущую всем моим соплеменникам. «Наше великое превосходство, — внушал он мне, — заключается в том, что у нас не бывает ваших душевных переживаний». Однажды, пользуясь его хорошим настроением, я рискнул ответить: «Прежде всего потому, что у вас нет души». Хозяин бросил на меня грозный взгляд, но в мыслях его промелькнула тень сомнения.
Никого нельзя считать безнадежным, даже немцев.
Спустя какое-то время он усложнил задачу. С цифирью было покончено, теперь я должен был на лету распознавать всевозможные формы. Тарелки, жирафы, самолеты, стулья беспрепятственно представали перед моим мысленным взором. Тогда г-н Ганц решил перейти к более сложным понятиям. Поначалу это были простейшие изречения, затем — газетные клише и наконец то, что называется «общие места». Я понял, что здесь лежит предел его мыслительных способностей. Учитель явно не дотягивал до ученика.
Увы, хотя поверхностные мысли своего хозяина я воспринимал без труда, то, что крылось за ними, оставалось непонятным. Хотя успехи мои в учении были весьма заметны, в отношении задних мыслей я был еще недостаточно сведущ. Сколько бы г-н Ганц ни расписывал мне будущие триумфы в Берлине, овации в «Ла Скала», красный ковер в парижской «Гранд-опера», завоевание Нью-Йорка, — я сомневался в его искренности. Г-на Ганца одолевали мечты о власти. Он не был порядочным человеком. Однако мне приходилось пока блуждать в тумане, на уровне его добрых намерений.
И наконец настал день, когда он счел меня достойным выйти на сцену.
Я готовился взойти по ступенькам на эстраду, цепенея от страха, и тут Ирма и Джудит, две наши стриптизерши, повисли у меня на шее в порядке ободрения. Я не упустил возможности прижаться к их голым грудям и испытал прилив сладострастия — он длился буквально мгновение, но согрел мне сердце. Я запомнил на будущее: секс — действенное средство против мандража. Зарокотал барабан. Стоя посреди сцены, г-н Ганц голосом профессионального энтузиаста возвестил мой выход, представив меня как «удивительнейший феномен современности», более впечатляющий, чем дитя, воспитанное волками, более весомый, чем человек-слон, более утонченный, чем Гарри Гудини. Уникум, единственный и неповторимый. До сих пор так характеризовала меня только мама в беседах со своими подругами.
Однако анонс не возымел желательного действия. Когда я занял свое место, едва три-четыре человека повернули головы. Сюда приходили смотреть на голых женщин. Все остальное не стоило и ломаного гроша.
Это безразличие меня убивало. Страх достиг вершины. Лучше бы обстановка была более интимной!
— Желает ли кто-нибудь испытать этого пророка новейших времен? — нараспев предлагал г-н Ганц.
Мужчина, от которого за десять метров разило спиртным, пошатываясь, вылез на сцену. Ему объяснили правила игры. Ирма и Джудит завязали мне глаза. Меня заставили покрутиться как волчок (правда, у волчков не бывает головокружения), и представление началось.
Публика вела себя непосредственно. При малейшем моем колебании в меня летели помидоры, которые продавали тут же в зале — полдесятка за тысячу марок. Здесь на мне делали деньги.
И все же, хотя мне было далеко до славы женщин с яйцами, мои выступления быстро привлекли внимание и даже вызвали уважение у зрителей. Они поднимались на сцену проверить непрозрачность повязки на глазах. Они подозревали некий сговор между мной и задающим вопросы. Говорили о трюках. Один недоверчивый посетитель набросился на меня с ножом, крича: «Я ему раскрою череп и погляжу, что внутри!» Я заинтриговал их, меня уже воспринимали как отдельное явление.
Мало-помалу слухи разошлись по городу, и посетители стали прибывать. Это были куда более солидные люди, чем прежняя публика, — мужи зрелого возраста, в сопровождении красивых девушек, удерживающих состояние полной боевой готовности…
Простое зрелище стриптиза как-то потускнело. Моя слава росла, и приятели-артисты начали коситься на меня. Однажды вечером я обнаружил на зеркале в моей комнате надпись, сделанную губной помадой: «Бей жидов!» Такова была цена славы.
Мой дар особенно привлекал трансвеститов. Убежденные, что в их мужских телах обитают женские души, они просили меня поискать в их сознании, надеясь, что я отыщу там какие-то признаки грудей или
