может, трудно этому поверить, обычный город, где мэр – как и повсюду – считает себя пупом мироздания. Модесто, больший галисиец, чем сам епископ Хельмирес[1], сказал, что промышленников, настоящих промышленников, здесь нет, кроме тех, с которыми я только что познакомился.
Я не стал настаивать, видя, что проку от этого не будет, и направился к кружку, где заметил несколько красивых девушек. Я перепугался, услыхав, как непочтительно отзывались они об Ибсене. Как было не задрожать от гнева мне, человеку, одержимому бесом странствий, когда при мне поносили славного открывателя Южного полюса?
Я сказал им, что до сих пор никто не осмеливался в моем присутствии дурно отзываться ни об Ибсене, ни об Амундсене, ни о Вальтере Скотте, и они как по волшебству умолкли, приберегая свои глупые речи для более удобного случая. Видано ли такое?
Старичок, с дерзкой важностью уверявший, что у него есть дядя-француз, вмешался в разговор и весьма успешно перевел его на темы, далекие от Ибсена – никто больше не рисковал при мне упоминать о нем, – и беседа, спотыкаясь, дошла наконец до различных значений, придаваемых человечеством понятию «достоинство» – как будто у человечества нет более важных дел!
Старичок тараторил без умолку, как настоящий депутат от Марселя или Сент-Этьена, и, так как речь шла о вещах, которых я не понимал, но которые показались мне несовместимыми с добрыми нравами, я оборвал его, сказав, что он уже наплел достаточно глупостей.
Племянник француза попросил меня произнести по буквам слово «глупость», которое он не расслышал, и, когда я исполнил просьбу и по буквам сказал ему: F-o-l-l-у, он замахал руками, обвинил меня в безграмотности, обозвал бродячим тореро, неприкаянным, двурушником и недостойным членом клуба. Я стерпел обиду только потому, что меня в этом обществе пригрели.
Успокоившись, он предложил возобновить беседу, но при условии, что я буду вести себя с достоинством.
Я никогда не претендовал на оригинальные идеи по поводу личного достоинства, хотя всегда думал, что это добродетель сытых. Как бы то ни было, почти не думая, я сымпровизировал длинный спич, который имел большой успех и кончался фразой: «Вы требуете от меня достоинства? Дайте мне денег!» Эта концовка особенно понравилась.
В ту минуту я вспомнил греческого мудреца, кажется, это был Исоселес, сказавшего сенату: «Хотите, чтобы я сдвинул Землю? Да? Так дайте мне точку опоры!»
Возвышенность моих мыслей и изящество выражений, право же, можно было сравнить с красотой Дафниса и Хлои или с силой духа святых Козьмы и Дамиана.
Хвала господу в небесах и его воле! Несколько таких минут, и слава оратора обеспечена.
III
Когда спустя десять лет меня сделали председателем торговой палаты Майами и директором кооперативного магазина филантропического общества, я вдруг в один прекрасный день вспомнил Бетансос.
В душе моей началась ужасная борьба, которая все чаще оборачивалась для нее полным поражением.
Я собрался и уехал.
Но прежде написал записочку секретарю палаты. Там говорилось:
Good bye[2].
***
Под конец рассказа язык у Хуанито стал заплетаться.
– Алкоголь его свалит – таков будет конец! – говорил дон Давид.
– Как это может быть, – в негодовании восклицал дон Лоренсо, – когда он ни одного дела не доводит до конца?
Примечания
1
Хельмирес, Диего, архиепископ галисийский – известный религиозный и политический деятель XII века.
2
Стихи даны в переводе М. Самаева.
