сновали с папками в руках сотрудники управления. Их поминутно останавливали, на ходу о чем-то спрашивали, после чего они, как мне казалось, убыстряли шаг и спешили скрыться за плотно закрытыми дверями. Хлопали двери, слышались беспрерывные телефонные звонки. Чувствовалась и передавалась каждому из нас напряженность обстановки.
В кабинете, куда меня вызвали, за столом, заваленным бумагами, сидел уже немолодой полковник, как мне показалось, с очень сердитым лицом. Не успел я раскрыть рот, как он, еще не взглянув на меня, коротко бросил:
– Есть два места. Врачом в партизанский отряд. Или врачом воздушно-десантного полка. Ничего другого предложить не могу.
– Товарищ полковник, ничего другого и не надо. Он снова склонился над столом и что-то быстро написал на бланке. Протянул его мне и коротко бросил:
– Начальником пункта медицинской помощи воздушно-десантной бригады.
Он откинулся на спинку стула и снова пристально посмотрел на меня, и вдруг спросил:
– Обедал?
– Не успел, товарищ полковник. Только что с поезда.
– Вот два талона. Столовая за углом налево. Бери, бери. Сейчас в Москве с этим туго.
– Спасибо, товарищ полковник. Разрешите идти?
– Постой. Ты москвич?
– Ленинградец, товарищ полковник.
– В Москве первый раз?
– Так точно.
Начальник отдела открыл один из ящиков письменного стола и что-то достал оттуда, но что именно, я не заметил.
– Вот возьми. Быть в Москве и не побывать в Большом театре – это кощунство. Бери билет, бери.
– Спасибо, товарищ полковник, – едва выдавил я.
– Вы свободны, капитан. Не забудьте: столовая за углом налево.
В этот вечер в Большом давали «Онегина». Театр был полон.
Я рассматривал зал, позолоту лож, хрусталь, гигантскую люстру, обитые бархатом кресла, в которых было так тепло и уютно, фантастически огромный занавес. Все казалось сном.
Медленно гасла люстра, осветилась оркестровая яма, и рванулись вверх первые звуки знаменитой увертюры. Пошел занавес.
Но звуки уже тонули в стуке колес. Подрагивал на стыках вагон. Хлопотала проводница. Я снова ощущал сосущую под ложечкой голодную боль. Голос проводницы: «Будем Арал проезжать, солью запаситесь. Когда Волгу переедем, продадите или выменяете на хлеб, а то не доедете. Все теперь так делают…»
Кто-то осторожно тряс меня за плечо:
– Проснитесь, молодой человек. Онегин уже убил Ленского…
Я пробыл в Москве еще сутки и выехал в Дмитров. Всю дорогу меня не покидала мысль, что полковник отдал мне свой билет в театр. Зачем он сделал это? В двадцать два года бывает подчас трудно постичь и определить словами поступки, не продиктованные логикой, проследить путь душевных нюансов. Но в двадцать два года ты способен оценить их так, что и в шестьдесят они остаются живой памятью сердца…
…20-я гвардейская воздушно-десантная бригада готовилась к выброске в районе Днепра. Днем и ночью шли напряженные учения, максимально приближенные к боевой обстановке.
Начальник штаба бригады подполковник Пилипенко едва успел прикорнуть, как ему доложили о прибытии капитана медицинской службы.
– Зови, – услышал я грубоватый, сонный голос. Я вошел, козырнул, представился по всей форме. Подполковник окинул меня недовольным взглядом, не то досадуя на то, что явился в неурочное время, не, то потому, что не нашел во мне ни гренадерского роста, ни косой сажени в плечах. «Суровый дядька», – мелькнуло у меня, пока я, в свою очередь, не без интереса рассматривал одного из будущих своих командиров.
– Прыгал? – спросил подполковник.
– Нет.
Он зябко повел плечами и отвел взгляд в сторону, словно после моего ответа утратил ко мне всяческий интерес. Со скучающим видом взглянул в окно. Потом обернулся и снова спросил:
– А ты, капитан, знаешь, куда попал?
– В 20-ю гвардейскую воздушно-десантную бригаду, товарищ подполковник.
– Вот именно. В десантную. У нас тут особые дела. Прыгать придется. Не побоишься?
– Не знаю, товарищ подполковник. Не пробовал.
– Ну что ж, и это хорошо – по крайней мере честно.
Он взглянул на меня и усмехнулся:
– А ты, капитан, с характером. Водку пьешь?
– Вообще-то…
– Так. Ясно. Сашок, – крикнул он, очевидно, ординарцу. – Выпить нам с врачом и закусить.
Он сдвинул локтем лежавшие на столе бумаги. Вошел молодой парень с флягой и тарелкой с ломтиками свиной тушенки, огурцом и хлебом.
Пилипенко плеснул водку в кружки. Кивнул:
– За твое прибытие, доктор. Будь здоров. Мы выпили.
– Ты знаешь, доктор, скажу честно, повезло тебе. У нас тут народ особый. Отличный, скажу тебе, народ. Ну сам посуди, чувство повышенной опасности требует особого мужества, особой смелости, я бы сказал, лихости. И им действительно сам черт не брат. Честные, открытые сердца. Дружба так дружба, ненависть так ненависть. Собой не торгуют, вполжизни жить не умеют. И скажу тебе откровенно, завоевать у них авторитет дело нелегкое. Понял, почему я тебя сразу спросил, прыгаешь ли? Здесь трус не уживается…
Он закурил. Лицо скрыли клубы дыма.
– У тебя-то самого со здоровьем как? Спортом занимаешься?
– Играл в футбол и хоккей.
– Вот чудак! Чего ж ты раньше не сказал! Это ж совсем другой компот. Ну давай еще по одной.
Он позвал ординарца и приказал убрать со стола посуду. Я понял, что неофициальная часть закончилась, и поднялся. Лицо Пилипенко вновь стало холодным. Снова переходя на «вы», он произнес:
– Прыгаем завтра. В восемь ноль-ноль у штаба бригады.
– Есть завтра в 8.00 у штаба бригады!
На следующий день ровно в восемь часов он усадил меня в свой «виллис», и мы отправились на аэродром.
…Около сотни сапог с каким-то тупым упрямством вот уже больше двух часов месили доходившую почти до коленей грязь. Шли, как мне показалось, в той запредельной усталости, когда ее перестаешь чувствовать, когда остается ритм шагающих в ногу сапог, ритм – и ничего больше. И не приведи бог сбиться, потому что ритм этот и есть то единственное, что поддерживает тебя в этом бесконечном пути.
Шлеп… шлеп… шлеп…
Вытягиваешь из коричневато-желтой, бурой грязи ногу и опускаешь в еще примятую предыдущей подошвой кашицу. И снова шлеп… шлеп… шлеп… Парашюты, оружие, и особенно пулеметы, которые тащат по двое, подсумки с патронами, лопатки с каждым шагом набирают вес, тянут вниз, в грязь. Шлеп… шлеп… шлеп…
Наш «виллис» обогнал их где-то на двенадцатом километре уже при подходе к аэродрому. Там они должны были прямо с марша начать прыжки.
Пилипенко перехватил мой взгляд:
