Но шли дни, а Ермолаева в игру не вводили.
Он терялся в догадках, приходил ко мне, спрашивал, в чем дело. Я или уклонялся от ответа, или отмалчивался.
Я знал, в чем дело. Никто из тех, от кого зависел ввод в игру Ермолаева, не брал на себя ответственность подписать решение о его включении в команду.
Пробить стену было практически невозможно.
– Играть с одной почкой? Да хоть вы вторую в бронированный сейф спрячьте, я не подпишу, – говорило нам одно ответственное лицо, в то время как другое, не менее ответственное, будто бы старалось понять нас:
– Да, конечно, для Ермолаева выбыть из игры – это трагедия. Идея корсета хороша. Говорите, успешно тренируется? Это хорошо… Но ведь игры сейчас достигают такого высокого накала. Давайте пока подождем…
И снова приемные. Снова двери кабинетов. «Ворота», которые не пробить никакими одиннадцатиметровыми.
И все-таки «ворота» в конце концов пали.
– Кто из врачей возьмет на себя ответственность подписать разрешение на ввод Ермолаева в основной состав? – спросили меня в Спорткомитете.
– Я, как врач команды, отвечающий за здоровье игроков, и врач второго диспансера Филиппова, принимающая участие в лечении Ермолаева.
– И это все?
Что я мог ответить на этот вопрос? К сожалению, только мы. Никто из наших коллег, несмотря на самые дружественные и доверительные отношения к нам, не решился поставить свою подпись. Мы уже просили их об этом.
– Ну хорошо, – сказали нам. – Ермолаев целиком на вашей совести.
Мы это знали. И были готовы к этому…
Когда он узнал, что допущен к играм, он был счастлив, как ребенок.
И вот наступает день, когда он впервые выходит на поле. Волнуется. Ошибается. Но все кажется мне прекрасным. И это волнение. И эти ошибки. И эта радость вновь обретенной уверенности в себе…
Вот здесь, как мне кажется, и лежат истоки будущих «двух минут чистого времени».
Так возникали наши контакты – контакты врача с его особым пациентом. Строились они на обоюдных и искренних интересах, общих задачах, общих целях и общих стремлениях.
Еще одно воспоминание. Это дорогое для меня воспоминание. Дорогое потому, что связано с дорогим мне человеком. Я всматриваюсь в его черты, чтобы узнать в нем тех, кто пришел после него. Как, всматриваясь в черты современной молодежи, пытаюсь найти черты его характера. У него тоже были свои «две минуты чистого времени». Но в отличие от Цыганкова, Ермолаева или Харламова, который так напоминает мне его сегодня, он был уже не молод. И болен. Серьезно болен.
У спортивных врачей есть такой термин – «колено футболиста». Вот об этих коленях мне и хотелось бы рассказать…
Когда известный спортивный врач, доктор медицинских наук Зоя Сергеевна Миронова демонстрирует изумленной аудитории колени Боброва, кто-то обязательно задаст вопрос:
– Скажите, профессор, так ничего и не удалось сделать? Он так и не смог впоследствии самостоятельно двигаться?
– Не только смог двигаться. Человек с такими коленями играл в футбол. И как играл! В 1952 году на Олимпийских играх в Хельсинки этот человек решил исход одного из самых ответственных матчей…
– Фантастика!
– Фантастика? Представьте себе, нет…
Речь шла о человеке, которому удалось лишить игру тех качеств, которые превращали ее в развлечение и забаву. С изумлением глядя на то, что творил (именно творил) в те годы Бобров на аренах стадионов, человек, даже абсолютно ничего не смыслящий ни в футболе, ни в хоккее, был бы шокирован этой «драмой одного актера». Он не увидел бы на поле ни беспечности, ни легковесности, ни забавы. А ведь все это должно было кружиться, лететь и подпрыгивать с беззаботностью того самого футбольного мяча, который и создан-то единственно затем, чтобы в него играли. Улавливаете? Играли.
На поле, где играл Бобров, происходило нечто совсем иное. Здесь происходило смещение понятий, происходила переоценка представлений. Все словно шло шиворот-навыворот. Игровые интонации приобретали почти драматическое звучание. Игра (в высоком и истинно спортивном смысле этого слова) в исполнении Боброва требовала от зрителя не только сосредоточенности, но и сопереживания. Она заставляла ошеломленного и обескураженного зрителя (иногда помимо его воли) подниматься до высот почти эстетического восприятия футбола. Слово «игра» окончательно утрачивало тот смысл, который с детских лет мы привыкли вкладывать в него. Талантом и почти фанатическим трудолюбием выдающихся советских футболистов, и прежде всего Всеволода Боброва, футбол в лучших своих «партиях» становился синонимом игры сценической, театра неподдельных чувств и страстей. Но с той лишь разницей, что на сцене актер создает тот или иной образ, а на зеленом ковре стадиона такие, как Бобров, «играют» самих себя. «Играют» самих себя, чтобы спустя десятилетия другие «играли» Боброва. Кстати, так оно и есть и будет. И вскоре после смерти этого выдающегося спортсмена учредили специальный приз его имени.
…Играл Бобров много и увлеченно, неистово и самозабвенно. Вполнакала он гореть не умел. Игра продолжала оставаться его жизнью, его стихией. Единственно доступной и бесспорной возможностью полнокровного мироощущения. И в такой же степени ощущения себя в этом мире.
За игры такого рода, за игры такого накала расплачиватъся приходилось дорого. В 1946 году в матче «Динамо» (Киев) – ЦДКА Всеволод Бобров получает тяжелейшую травму коленного сустава. Был поврежден мениск и одновременно разорвана передняя крестообразная связка. С поля его уносили почти без чувств.
Запомним с вами дату. 1946 год.
В спортивной медицине нет еще ни ЦИТО, ни академика Н. Н. Приорова, ни профессора 3. С. Мироновой. По той простой причине, что еще нет самой спортивной медицины. Еще нет понятия «травма спортивная», она еще не отделена от травмы производственной и бытовой.
Я не уверен, что именно в силу этих обстоятельств, в силу того, что специфике спортивной травмы лишь предстоит проложить водораздел между методами лечения спортивных и всех прочих повреждений, югославский профессор Гроспитч сделал не совсем удачную операцию Боброву, удалив ему внутренний мениск на левом коленном суставе. Операция не привела к полному выздоровлению больного. Кроме того, в этом же левом суставе был поврежден и наружный мениск.
Тяжелое впечатление производил и правый коленный сустав, где был травмирован внутренний мениск.
И вот с такими ногами Бобров продолжал играть.
В календаре первых послевоенных лет, пожалуй, не было ни одной игры с участием команды ВВС, которая не была бы отмечена индивидуальным почерком Боброва, исход которой в той или иной степени не определялся бы его мастерством. Партнеры, соперники, тренеры, болельщики знали и помнили о «коленях Боброва». Забывал о них во время игр только сам Бобров. А между тем мучился он почти постоянно. Это был настоящий великомученик спорта, но иной жизни для себя, он представить не мог и продолжал играть.
Стоила ли эта игра свеч? Для человека, не мыслящего иной жизни с ее страстью и полнозвучием, само утверждением и славой, это не было ни актом самопожертвования, ни актом подвига. Как много в наш рациональный век становится слишком разумных, осторожных, оглядывающихся, подстраховывающихся и потому, наверное, горящих вполнакала. А он тления не любил. Он напоминал человека, бросающего в огонь самого себя, чтобы поддержать пламя и познать всю свою силу. Игра стоила свеч. Хотя бы потому, что только такая игра способна была наделить его жизненной силой.
Но ноги есть ноги. Тем более ноги футболиста. Состояние Боброва к 1950 году становится настолько тяжелым, что пришлось отвезти его в только что созданное в Центральном институте травматологии и ортопедии отделение спортивной травмы, возглавляемое молодым, энергичным и уже достаточно известным хирургом, заслуженным мастером спорта СССР Зоей Сергеевной Мироновой. Находилось оно еще
