– Я слыхал от одного репортера, что он облагал всех проституток своего района натуральной данью, – подмигнув комиссару, сказал Катэр. – А от одного ажана, что проститутки стояли в очереди, чтобы попасть к нему на прием. Когда же он был рядовым полицейским, мадам Мегре заставляла его после дежурств трижды мыть руки с содой и чистить под ногтями. Заставляла, боясь схватить от муженька дурную болезнь, а то и две.
– Действие третье, сцена вторая, – тяжелый взгляд Мегре утопил Садосека в кресле. – Итак, наш Волк прошел в спальню, лег в постель, стал дожидаться звонка домофона. Он не заставил себя ждать.
– Входи, внученька, входи, милая, – сатанински торжествуя, нажал Волк кнопку пульта.
Внученька вошла с букетиком полевых цветов в одной руке, в другой – корзинка…
Мадмуазель Жалле-Беллем, вспомнив букеты Делу, криво улыбнулась:
– Замечательно, Мегре! Вы гений!
Мегре отставил книжицу, посмотрел на женщину изучающим взглядом. Ее нарочито мужской костюм (черный в светло-серую полоску), шел ей не меньше декольтированных платьев.
– Представляю, что вы скажете, услышав все, – сказал он, изрядно подмешав в голос сожаления.
– Довольно! Довольно с вас, я тоже хочу читать! – вскочила вдруг та, как змеей ужаленная. Голос ее дрожал. – Дайте мне книжку!
– Зачем она вам? Впрочем, сценарий в ваших руках…
– И вправду, – мадмуазель Жалле-Беллем артистично изобразила книжку кистями рук. Полистав, – складывая ладони, – отыскала нужную строчку, замерла на минуту, стала говорить, водя глазами из стороны в сторону:
– После встречи с Лу на краю леса воображением Люсьен завладели сладостные фантазии. Увидев их источник в бабушкиной постели, да еще в кроваво-красном пеньюаре – негодяй не прикрылся одеялом – девушка почувствовала желание, казалось, навек притупленное медикаментами дедушки, шагнула к кровати, положила букетик к ногам Волка. Тут ей овладела робость, в голове помутилось, она сказала слова, сами собой пришедшие на детский еще ум:
– Бабушка, бабушка, а почему у тебя так ярко горят глаза?
– Мои глаза горят, потому что ты подожгла их, подожгла своей неземной красотой, – отвечал Волк.
– Бабушка, бабушка, а почему у тебя такие сильные руки? – продолжала Люсьен спрашивать, как в сказке спрашивала Красная Шапочка.
– Чтобы сильнее прижать тебя к себе, mon petit loup[31], – сказал Волк. – Так прижать, чтоб стать с тобой единым существом.
Тут ноги девушки подкосились, выронив корзинку, она упала в распахнутые объятия Волка. Из прихожей послышались череда глухих звуков – запертая бабушка всем телом билась о тяжелую дверь чулана…
Мадмуазель Генриетта, увидев перед глазами стакан воды, протянутый старшей медсестрой Вюрмсер, очнулась. Несколько секунд она смотрела ошарашено, затем вскочила на ноги – вода пролилась ей на грудь, сделав шелковую кофточку прозрачной, – заговорила вновь, срываясь с голоса, то спеша, то замолкая:
– Когда они тешили друг друга, в спальню приведением вошла бабушка. Обнаженная, вся в синяках и кровоподтеках.
– Внученька, внученька, что же ты делаешь, ведь он бил меня, бил! – потекли по щекам ее слезы. Рыдая, бедная женщина рухнула на пол. Она хотела умереть – жить стало незачем. Красная Шапочка пожалела любимую бабушку. Вырвалась из объятий Волка, бросилась к ней, обняла, запричитала.
– Вот, бабы, вечно все испортят! – сел осерчавший Волк на кровати. – Все было так хорошо, и могло быть еще лучше…
Вмиг рассвирепев, он спрыгнул на пол, схватил бедную бабушку за волосы, приблизил ее лицо к своему лицу, заорал:
– Тебе, старая дура, надо было просто залезть к нам в постель! Понимаешь, просто залезть к нам в постель! Или оставаться в ней! И всего этого не было бы, было бы обоюдное удовольствие, было бы забавное приключение, о котором в старости приятно пошептаться с подругами! Идиотка!
Красная Шапочка бросилась на подлеца соколицей, опрокинула на пол.
Ударила кулачком по лицу. Раз-раз-раз!
Попала в глаз, в нос!
Дико закричав от боли, Волк оттолкнул девочку, кинулся к зеркалу.
Увидев кровь текшую из носа, набросился на бедняжек – те стояли в обнимку на коленях.
Стал их злобно пинать, выкрикивая оскорбления.
Высвободив злость, посидел на кровати, затравленно глядя на бабушку… на женщин, продолжавших рыдать.
Плюнул в их сторону. Встал, стянул простыню с кровати. Простыню, расцвеченную не девичьей кровью, но соком полевых цветов.
Промокнув кровоточивший нос, попытался разорвать ткань – не вышло.
Пошел к буфету, достал ножик, который сам точил.
Располосовал полпростыни, связал нас… – Генриетта запнулась – связал бабушку с внучкой, затолкал во рты кляпы, и одну за другой бросил в чулан.
– Одумаетесь, стучите – я легко прощу! – были последние его слова.
Последние слова, которые он произнес в поганой своей жизни.
27. Схватил топор
Мадмуазель Жалле-Беллем опустила свою «книжицу», посмотрела затуманенным взглядом в сторону профессора. Тот знаком предложил ей сесть. Когда женщина сомнамбулой опустилась в кресло, обратил взор на Садосека:
– Теперь вам читать, месье Катэр. В качестве напутствия позволю себе обратиться к вам перефразированными словами Шекспира: – Пожалуйста, Франсуа, произнесите свою речь легко и развязно, не пиля воздуха руками. Если вы будете кричать, как многие из наших актеров, так это мне будет так же приятно, как если бы стихи мои распевал разносчик пареной репы.
– А можно я просто расскажу, как было? Актер я никудышный, не тот профиль…
– Мегре, вы не возражаете? – судейским тоном спросил профессор комиссара.
Тот, кивнул, продолжая скептически рассматривать ногти. Мадам Мегре рядом не было давно, и некому было напоминать ему о необходимости воспользоваться маникюрными ножницами.
– Комиссар согласен на вольный пересказ. Рассказывайте, Франсуа.
– У вас так вкусно пахнет котлетами… – не услышав его, посмотрел Садосек на хозяйку квартиры. – Можно я попробую одну?
– Нет у меня никаких котлет! Это сверху жарят, – отрезала мадмуазель Генриетта.
– Перестаньте паясничать, Катэр! – прикрикнул Перен. – Рассказывайте, что было дальше!
– Ничего я не паясничаю…
– Рассказывайте!
– Ну, хорошо, хорошо. Значит, Действие четвертое. Ну, я в нем в лесу ковырялся, когда мадам Пелльтан с потекшими глазами прибежала, – мешковато встал Садосек. – Прибежала, сказала, что сволочь Лу, то есть Волк, похитил Красную Шапочку, доченьку мою единственную.
– Куда унес?! – спрашиваю, ничего не понимая.
– К Генриетте своей! – кричит, – к стерве, чтобы втроем содомски трахаться.
– Откуда знаешь?! – осерчал я.
– Своими глазами видела, – орет благим матом, – в окно смотрела, как он дочь твою наяривал, твою же женушку лапая.
– Не может быть, – говорю, – он же… он же голубой…
– Это для тебя, педика, он голубой, – заорала, и по лицу, и по лицу, и все наотмашь.
Ну, я разозлился, и к теще ринулся, топор свой даже позабыв.
Вбегаю в гостиную – все перевернуто, бегу в спальню, там Лу, пьяный, спит, пустая бутылка рядом, ополовиненная простыня на полу, вся в пятнах крови, нож сверху. Ну, в голове у меня злость гранатой взорвалась, я тот ножик схватил, да нет, не схватил, он сам мне в руку прыгнул, и саданул гада от паха до
