– Сексом! – расцвел Шарапов.
– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.
– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?! – зло приподнялся Жеглов.
– Он мент, профессор, мент – рассмеялся Шарапов. – А для мента общественная деятельность – это стрельба с преступностью.
– Мент? Что это такое? Поясните.
– Мент – это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.
– Понятно… Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль…
Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:
– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.
– Вы хотите
– Присаживайтесь, профессор, – сказал Шарапов, указывая на кресло.
– Я постою пока, – ответил профессор. – Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями…
– Не, мистер Жеглов не Достоевский, – высморкался в совковый платочек Шарапов. – Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.
– Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.
– Я могу взяться за это дело, – сказал Жеглов, дождавшись конца сцены. – И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя…
– Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.
Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:
– Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, – сказал профессор. – Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.
– Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут? – Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.
– Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, – не услышал профессор Маара. – Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня…
– Не надо стреляться профессор, – встал Шарапов меж ними. – Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.
– Надеюсь, – малопонятно усмехнулся профессор. – Кстати знаете, что сказал Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей[76], потому что все это лишь мешает успеху режиссера.
– То есть вашему успеху? – сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.
– Нет, успеху моих недоброжелателей, – ответил профессор.
– Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, – хмыкнул Шарапов.
– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, – обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. – У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.
– В Советском Союзе секса нет! – веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.
– А мы не в Союзе, – тяжело посмотрел на него Жеглов. – Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.
4. Пахнет «Аленкой»
– Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, – обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась. – Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала…
– Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?
– Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.
– А ты почем знаешь, что вкусным?
– Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.
– Как ты мог, Глеб?! Ты же советский милиционер?! Я думал, она тебя для себя эксплуатирует, а ты, оказывается, сам выгоду имеешь!
– Да вот, боевой советский милиционер с бабами импортными ночами трахается. Что ты будешь делать! Это, наверно, тлетворный Запад так на меня повлиял… Эх, – и ударил по струнам:
– Ты не сокрушайся, ведь во сне это было, – с удовольствием послушав, перестал давить Шарапов. – А это обстоятельство вину сильно облегчает.
– Во сне говоришь? А почему тогда шоколадом от меня прет, хоть утром умывался?
– Я никакого запаха не чувствую, хоть убей, – сказал Шарапов, понюхав щеку друга.
– Зато я чувствую!
– Может, не то тогда умывал?
– Я все умывал, Володя. В том числе и то, на что ты намекаешь. Так что приходи ко мне сегодня в шкафу ночевать. В нем замочная скважина будь здоров, посмотришь, что и как, а утром доложишь.
– Сегодня?.. – замялся Шарапов. – А может, завтра?..
– Что, с Лизой сегодня трахаешься?
– Зачем ты так?.. Я ее люблю.
– Понятно. Ну, давай, тогда завтра приходи…
– Слушай, Глеб, а зачем тебе это?
– Что зачем?
– Ну, знать, кто к тебе ночью приходит? Меньше знаешь, лучше спишь.
– Что-то ты буржуйское поешь, Шарапов, – нахмурился Жеглов.
– Да нет, не буржуйское. Просто я знаю, кто к тебе приходит…
– Кто?
– Галлюцинация.
– Такой бабы не знаю. Француженка, небось?
– Профессор тебя лечит колесами?
– Лечит.
– Ну вот, у них такое побочное действие. И все, как наяву, и кайф, и запах шоколада. Заметь, только запах, белье постельное ведь чисто?
