в которые приводят себя последователи восточных эзотерических учений: люди внезапно разражались громкими криками, размахивали руками, трясли головой, издавали странные звуки (это называлось «глаголать языками», хотя на этих языках, наверное, никто и нигде не говорит). «Экстаз» создавала и подогревала эмоциональная музыка. Должен сказать, что я испытал потрясение. В целом смотреть на это было занятно, но я чувствовал: что–то не так, хотя и не понимал, что именно.
Я сидел, в изумлении открыв рот. Мне объяснили, что глоссолалия, или «глаголание языками» — дар Святого Духа отдельным членам общины. Что Святой Дух, Дух Божий, снисходит на церковь пятидесятников, так что одни говорят языками, а другие их понимают и переводят. Я смотрел на них и не мог взять в толк, что они говорят, и что вообще происходит. Это были приличные с виду, хорошо одетые мужчины и женщины всех возрастов. У меня не было причин в них сомневаться или объявлять их сумасшедшими, однако я чувствовал в происходящем какую–то изначальную неправильность. Я не мог этого принять и переварить. Встреча с западными «харизматическими христианами» наполнила меня недоверием и неприязнью к христианству вообще. Такой вид духовного самовыражения отталкивал меня от Бога. Я даже рассердился на Бога и мысленно спрашивал Его:
«Почему Ты десять раз за одно собрание изливаешь Своего Духа на эту общину, чтобы они говорили странными «языками», а весь остальной мир забыл? Неужто действительно такова Твоя воля? Почему? За что такое предпочтение этим людям? Участники собраний, на которых так щедро нисходит Твой дух, куда благополучнее большинства жителей земли и, судя по всему, страдали меньше многих других. Ни война, ни бедность, ни революция, ни стихия их не затронули. Почему Ты оставил бедных и страдающих по всей земле, даже стольких христиан в Третьем мире, и осыпаешь милостями эту кучку людей? Почему попускаешь неимущим гибнуть от людской жестокости и стихийных бедствий? Как часто я видел на улицах Ирана женщин, которые несли на руках детей, убитых бомбами и снарядами, и взывали к Тебе из глубины своих скорбных сердец, прося справедливости, милосердия, утешения и помощи. Почему Ты забыл их и так благоволишь этой общине? Разве те страдальцы — не Твои создания? Не Твои дети? Почему Ты оставил сатане миллионы людей и неустанно изливаешь Своего Духа на нескольких счастливцев? Господи, где справедливость в Твоей воле? И что это за дар такой — говорить странными «языками»? Почему они не говорят словами, понятными простым людям вроде меня?»
Разве для мертвых творишь Ты чудеса? Или врачи воскресят их, и прославят они Тебя? Разве кто возвестит во гробе милость Твою и истину Твою в обители смерти? Разве познают во мраке чудеса Твои и правду Твою в земле забвенной? Но я к Тебе, Господи, взываю, и ранним утром молитва моя вознесется к Тебе. Для чего, Господи, отвергаешь Ты душу мою? Отвращаешь лицо Твое от меня? В лишениях я и трудах от юности моей; возвысился, унижен был и изнемог. Навел Ты на меня гнев Твой, угрозы Твои потрясли меня; Обступили меня, как вода, всяк день меня осаждали. Удалил Ты от меня друга и ближнего, и знаемых мной удалил от скорбей моих (Пс. 87:11–19) [7]
Но вправду ли тот «дух», чье единственное действие — в том, что эти люди говорят странными «языками» — Святой Дух? И что это за «языки»? Они больше походили на бессвязные звуки. Иногда «дух» порождал настоящую сумятицу. Люди, на которых он якобы снизошел, говорили громко и вразнобой. Дух не сходил в тиши или сам по себе — этому предшествовало сильное психофизическое возбуждение всех собравшихся. Так может это и не дух, а выражение чего–то человеческого? Чтобы приготовиться к снисхождению духа, они слушали громкую эмоциональную музыку и пение, сольное или хоровое, и при этом вскидывали руки и громко молились, каждый сам по себе.
Но здоровы ли мои глаза? Могу ли я доверять своим чувствам? По какому праву я сужу этих людей? Они выглядели честными и достойными, а многие и впрямь были добрыми, приветливыми и дружелюбными. Кто я, чтобы их судить? Я испытывал сильнейшую тоску по Кому–то, не зная даже, по Кому, и потому с трудом понимал, кто я сам. Так как же мне судить других? В моей душе не было мира, я мучился, не в силах обрести покой. Как мог я, сознавая собственный внутренний разлад, сомневаться в подлинности того, что «дух» и впрямь сходит на людей во время этих собраний? С какой стати верить себе, а не им? Вправе ли я судить их, когда сам нахожусь в духовном смятении? Я решил, что разумнее усомниться в себе и собственных суждениях, чем в этих людях. Я готов был даже сделаться христианином–пятидесятником, но только с одним условием. В глубине души я сказал Богу: «Я не понимаю языков, которыми говорят эти люди. Ты знаешь, как отчаянно я хочу узнать Тебя и пойти за Тобой, но сердце мое не обретает веры и не дает мне сделать первый шаг. Господи, если и впрямь Твой Святой Дух нисходит на этих людей во время молитвенных собраний, пусть кто–нибудь из них заговорит по–персидски, и я уверую!
Фома сомневался и просил свидетельств. Ты дал их ему, потому что знал: он не испытывает Тебя, а искренне хочет поверить. Ты знаешь мое сердце, мое желание верить. Так ответь на мою просьбу! Господи, помилуй меня! Если и впрямь Твой Дух так щедро изливается на этих собраниях, если под Его воздействием эти люди говорят на странных языках, смилостивься и надо мной, исполни мое желание: пошли мне весть на персидском, и я уверую! Знаю, что я недостоин принять Твоего Духа, так обратись ко мне через одного из этих людей, пусть он подаст мне весть на языке, который я знаю лучше всех».
Прошло больше двух лет. Я исправно посещал почти все утренние и вечерние собрания пятидесятников, отчаянно надеясь услышать весть от Бога на родном языке, однако в этом молельном доме Бог ни разу не заговорил по–персидски. И вообще, пока я ходил к пятидесятникам, Он ни разу не заговорил со мной на внятном мне языке, ни разу не коснулся моего сердца.
Члены общины успели меня узнать. Некоторые из них по–настоящему горевали, что я не становлюсь христианином. Они верили, что я искренне ищу Бога. Многие из них горячо молились, чтобы на меня сошел дух, и приходили в отчаяние, видя, что все старания бесполезны. Я чувствовал, что смущаю их. Они симпатизировали мне, всерьез принимали мое желание и видели, что все усилия общины ничего не могут во мне изменить. На одном из собраний пожилая женщина схватила меня за руку и силком вытащила на сцену, где люди принимали «возложение рук». Вежливость не позволила мне упираться, к тому же я и впрямь хотел принять «духа», поэтому позволил вытолкнуть меня на сцену. Тут же многие из участников ринулись ко мне и, возложив мне руки на голову, принялись молиться на норвежском и других «языках». Так я простоял почти четверть часа и, к изумлению участников, не ощутил никакого «духа».
Некоторые члены общины советовали мне взять инициативу на себя: попытаться говорить языками, как получится. Я попробовал и обнаружил, что действительно могу выдумать «язык», но было очевидно, что я говорю на этом «языке» силой собственного человеческого ума. Я знал, что с подлинно духовной точки зрения это ничего не дает, поэтому не стал продолжать, ведь мое стремление было честным и искренним. Я желал обрести истинного Духа.
Встреча с пятидесятниками парадоксальным образом заставила меня поверить в превосходство шиизма и суфизма. По сравнению с таким «христианством» ислам в духовном смысле казался глубже и ближе к той трагической реальности, в которой живет б
Прошло два года, а я не встретил среди пятидесятников никого, кто внял бы моим мукам. Никто из них при всем старании не мог понять язык страдающего человека. Страдание, воспитывающее человеческую душу, страдание, возвышающее сердце и дающее зрелость, страдание, очищающее дух в огне испытаний и опыта, начисто отсутствовало в языке пятидесятников. Для них жить с Богом значило, по норвежской пословице, «танцевать на розах». Божий народ не страдает, только преуспевает, причем в мирском смысле. Жизнь в благодати счастлива, легка и успешна. Страдание — отклонение от естественного порядка вещей, работа дьявола: оно исчезает, стоит воззвать к Иисусу. Я взывал и взывал к Нему, но мое страдание только усиливалось. Я оставался среди этих счастливых «христиан», испытывая непрекращающуюся экзистенциальную боль.
Благодушная теология пятидесятников была прямо противоположна трагической теологии шиизма, в сфере которой я вырос. Столкнувшись с таким «христианством», я уверился, что ислам духовно выше и подлиннее. Его драматизм ближе к человеческой жизни, чем восторженная теология западного «харизматического христианства». Мир трагичен. «Благодушная» теология этого «христианства» чужда реальности несчастных человеческих существ и оскорбительна для того, кто страдал. Настоящие люди в мире страдают. Иных преследуют, иные заключены в тюрьмы и подвергаются пыткам, кто–то искалечен
