Консилиум. Экстренный.
– Надо оперировать.
– ДВС в ходу... Он будет кровить, а мы не остановим.
– Откуда он кровит-то? – Это я задаю малость истеричный вопрос, потому что трубка стоит правильно, ведь сразу после цистостомии он не кровил, клянусь бородой моего отца!
– Диланян, это ДВС. Он так кровит не из большого сосуда. Нефростома стоит правильно, – говорит Клирашев как-то тихо, мол, не психуй.
– В общем, я восстанавливаю ОЦК, налаживаю систему промывки, там посмотрим. – Лаффиуллин безуспешно пытается запихнуть-таки катетер.
– Давай. Пока – общий анализ крови, биохимию, коагулограмму, анализ из стом...
– Твою мать! – ругается Лаффиуллин. – Ложный ход сделал!
– Ничего. Вынимай проводник, смотри, хоть в пузырь попал?
– В пузырь, – облегчённо улыбается Лаффиуллин. – Можно систему наладить.
– Езжай домой, Диланян. Нормально всё будет. – Клирашев смотрит на меня, молча берет за плечо и выпроваживает в курилку. – Дай сигаретку.
– Вы же не курите?
– Дай, тебе говорю...
Закуривает.
– Диланян, ты врач. Довольно успешный, надо сказать. Ты печатаешься в Европе, делаешь хорошие операции. Но запомни на всю оставшуюся жизнь: ты будешь их оперировать, а они будут умирать. Ты будешь делать всё правильно, а они будут кровить. Ты назначишь всё по гайдлайну, по протоколам, а кто- то не среагирует на твое лечение. В одном случае из тысячи ты ничего не сможешь сделать. Учись отпускать их.
– Но...
– Диланян! У него заболевания, несовместимые с жизнью. Он протянет максимум месяц. Это терминальный рак. Не трогай его, слышишь? Дай ему умереть.
– Не моими руками. – Тушу сигарету, выхожу.
– Езжай домой...
– Нет.
Вечер того же дня. Реанимация. Гемоглобин падает... Промывная система не работает... Он так же кровит... Дежурный хирург принимает очередной аппендицит, со скучным лицом заказывает операционную...
Я слоняюсь поблизости от реанимации. Пациент ещё в сознании. В очередной раз подхожу к нему:
– Вот видите, Оганес Эдуардович, до чего меня довели простым катетером? – улыбается он. Говорит с трудом, уже началась одышка. Крови мало, транспорт кислорода падает, мозг получает приказ дышать чаще...
Я стою и понимаю, что на моих глазах умирает человек. Умирает с улыбкой, он смирился с этой мыслью... Но ему все равно чертовски хочется жить...
– Скажите, пусть мне снотворный укол сделают, – просит он, – а то до утра не засну...
«Милый, ты до утра не...» – Хорошо, что мысль остается невысказанной.
Сейчас, вот сейчас начнут пищать датчики. Начнут закрываться глаза... Будет белесая плёнка на них, будут хрипы... Датчики начнут сходить с ума. Потом остановится сердце и загорится жёлто-красная лампа с противным, переходящим в чуть слышный ультразвук воем... Сейчас, сейчас... Анестезиолог толкнет меня, для порядку пару раз долбанёт током, потом пойдёт покурить. И откроется счёт моего собственного, личного кладбища. Ведь он после моей операции закровил...
Анестезиолог толкает:
– Диланян, гемоглобин держится.
– Сколько?
– Семьдесят. Уже час.
Но мне же запретили хоть как-то трогать его...
– Оперблок! Готовьтесь, ревизия мочевого пузыря!
– Через полчаса, – равнодушно зевает медсестра.
– Я через пять минут начну делать операцию на каталке.
– Поняла...
Ревизия мочевого пузыря. Разрез, открывается пузырь. Ни одной крупной ветки... Моя цистостома наложена правильно, классически, ход её прямой... Диффузно кровит стенка мочевого пузыря рядом с точкой прохождения троакара...
Грубый, очень грубый шов. Остановить, во что бы то ни стало! Иначе... Иначе он умрет.
Останавливаю. Сверху в пузырь ввожу еще одну, гораздо более толстую трубку. Контролирую кровотечение. Выхожу сухим настолько, насколько не выходил из плановых операций.
– Эй, что ты там сделал? – Анестезиолог шокированно смотрит на меня.
– Что такое?
– Гемоглобин растёт! Через полчаса после того, как ты закончил!
– Ну, льёте же кровь?
– Да хрен с гемоглобином! ДВС прекратился!
– Так быстро?
– Ага...
Сон. Несмотря на усталость – беспокойный и поверхностный больничный сон.
Утро, конференция.
– ...Известного конференции пациента ночью экстренно прооперировали, произвели ревизию мочевого пузыря, ушили стенки, остановили кровотечение. К утру состояние тяжёлое, с положительной динамикой крови. ДВС прекратился.
В зале наступает гробовая тишина.
– Кто прооперировал? – тихо, как бы нехотя, роняет слова Лаффиуллин.
– Диланян.
– Сделал-таки, – хмыкает Клирашев.
Я обречённо жду расстрела.
– Молодец. А теперь встал и пошел на хрен отсюда. Через час я позвоню тебе домой. Чтоб сам взял трубку.
Я улыбаюсь. В конференц-зале – смешки.
– Чего сидишь? Пошел на хрен отсюда, тебе сказали...
С Клирашевым шутить нельзя. Расстреляет... Я встаю и... Домой... Дома хорошо...
Я тебя сегодня выписал, острая задержка. Я выписал тебя, как мы пишем, «с улучшением». После всей эпопеи я тебя стабилизировал и выписал. Ты ходишь сам, хоть и с двумя мешками. Онкологи говорят, что пойдут на вторую лучевую. Что будут продолжать твою терапию. А они так говорят, только если видят, что ты проживёшь ещё хотя бы полгода.
Ты не умер от моей руки. Я тебя выписал...
Другие будни
Социальные работники бывают разные...
Лично я не ношу старикам по два килограмма еды на дом. Не занимаюсь психотерапией. Не отбираю детей у нерадивых родителей. Я не веду душеспасительные беседы с малолетними преступниками. Не организовываю группы поддержки для матерей-одиночек. Я занимаюсь реабилитацией.
Хорошее такое слово, длинное. С ним можно играть, пытаясь составить из него очень много коротких.
Рация.
Литера.
Билет.
Как помочь человеку, больному шизофренией, вернуться после длительной госпитализации в общество
