– Это я дурю сверх меры? – ухмыляется он. – Ну, это ты лишку хватил, Фердинанд! Плохо глядел!
И понес в запальчивости невесть что:
– Ну, посуди сам, как тут не смеяться? Это и есть признак здоровья, бодрого духа! Ну, подумай, если бы «анкл» отстегал тебя – фьюить, фьюить! – по заднице, ты бы не смеялся? Еще как корчился бы! Вот эдак!.. Вот эдак!..
И соответственно дергал тыльной частью.
– С вами тяжело, Состен! Вы тяжеловесный и глупый человек!..
– Со мной тяжело? Со мной?..
Он уставился на меня немигающим взглядом… совершенно сбитый с толку тем, что я назвал его тяжеловесным.
– Это я тяжеловесен? Я, сопляк? Что за чушь! Он яростно заспорил:
– Я потусторонний… слышишь? Потусторонний!.. Никак не мог опомниться: уязвил я его в самое сердце!
– Никогда вам этого не понять… засранец, деревенский недотепа! Потусторонний, потусторонний!..
Он даже заикаться начал от растерянности. Ох, как осердился!
– Ес-с-сли б-бы в-вы м-м-меня н-н-немн-н-ного с-с-слуш-ш-шали, а н-н-н-е с-след-д-довали с-с-своим инс-с-с-стин-н-нктам!.. Вор! Гра-грабитель! Ох-х-хлам-м-мон!
Нет, он не считал себя тяжеловесным! В голове у него это никак не укладывалось!
– Потусторонний! Невесомый! Вот каков я, несмышленыш!
– На вашем месте я не стал бы кипятиться, господин Состен… не стал бы поучать других… Постарался бы не мозолить глаза.
– Вот как! Не мозолить глаза! Очаровательно!.. Послушайте меня, сопляк! Вы что, жалкая шпана, глаз не мозолили? Хотите знать? Хотите, чтобы я сказал? Вы меня просто бесите! Так я вам кое-что скажу… Знайте же, что вас ждет! Вас вышвырнут за ворота! Неблагодарный!.. Гаденыш!.. На улицу!.. Свинья!.. В сточную канаву, откуда вы вылезли!..
Он не на шутку разозлился.
– Завидуете, господин Состен, – спокойно отвечаю ему, – за свои слова уже не отвечаете. Но коли вы уж так разоткровенничались, отвечу откровенностью на откровенность… и вот что вам скажу, господин Состен де Роденкур: если вы добьетесь, чтобы меня вышвырнули за дверь… то вас повесят, господин маркиз де Состен… вас, отъявленного мерзавца!
Той же монетой!
– Да, повесят, дорогой Учитель! – продолжал я. – Именно повесят! И это еще мягко сказано: высоко и накоротке! Это я вам обещаю: высоко и накоротке! Вот что вас ждет!..
– Не надо орать, господин Соглядатай! Мы не у себя дома!
– Вы туго соображаете, вы тяжеловесны, господин Состен! Могу лишь повторить то, что уже говорил. Это из-за вас мне приходится орать.
– Мы в чужом доме, а вы ведете себя по-свински, как хамло! Тотчас видно, что из борделя!
Я – хвать его за грудки, благо недалеко – кровати впритык.
– Ах, из борделя! Ну, погодите, я вам сейчас покажу бордель!
– Убийца! – заголосил он, уставив на меня палец. – Это убийца! Держите его!
Какая гнусность! Просто руки опускаются. Не трону его, пропади он!.. Валюсь снова на постель… Его хоть в порошок сотри, все такая же сволочь останется… а проку уже никакого не будет… Отворачиваюсь к стене.
– Я спать хочу, слышишь? – кричу ему. – Спать хочу, скотина!
Если, конечно, удастся уснуть.
– Замолчи и выключи свет! – приказываю ему. Я был сыт по горло.
Ладно. Чудно. Проходит какое-то время. Слышу, плачет в подушку. Навзрыд.
– Может, хватит уже?
Продолжает… Гнет свою линию… Знакомо. Без комедии не может… Плевать на него. Он нагоняет на меня сон… Уа, уа, уа… Под эти всхлипывания я и засыпаю.
Я боялся словесных перепалок. Удирал на целый день, сразу после завтрака навострял лыжи, в сторону Сити, Холборна, но, главным образом, в Клеркенуолл, за всякими химическими препаратами, хлором, сернистыми соединениями… Всякий раз заглядывал к Пепе – совершенно уморительное создание! Уж она порассказала мне о Состене: об их путешествиях из Австралии на Средний Запад, о его мошенничествах с рудниками на мысе Горн, о его проделках в Индии, о его так называемой геологической разведке. Насколько я разобрался в этих похождениях, лживых посулах… его должны были хорошо запомнить во всем Южном полушарии – не меньше двадцати ордеров, выданных на его арест. Туда путь ему уже был заказан! Что бы он ни болтал, Пепе знала, что говорила, – тюрьма, взятие под стражу… Обо всем этом она ведала не понаслышке! с
– Вы представить себе не можете, дорогуша (я у нее всегда – дорогуша), какие судьи в Бомбее! Коршуны, истинные коршуны!.. Еще хуже – рангунские! Гиены лесные! По сравнению с рангунскими, эти – просто невинные агнцы! Рангунские рвут вас на куски живьем!.. А их тюрьмы, любовь моя! При одном воспоминании мне делается худо… Запах, золото мое, запах! Свалка падали!.. Десятки, сотни узников в одной норе! Живые и мертвые вперемешку! Ты представить себе не можешь… О, эти бирманские судьи!
При одном воспоминании она тряслась от страха!
– Ах, если бы он любил меня!
По случаю на нее вновь накатывало. Имелся в виду Со-стенчик. Печаль неизбывная! Я уходил, сказав на прощанье несколько слов утешения… Как-то, уже заполночь, шел мимо заведения Проспера… То есть – мимо места, где оно находилось. Осталась груда обломков, зола, штакетный забор. Все, что осталось от «Динги»… Расспрашиваю живущих поблизости соседей… в расположенном неподалеку пабе. Проспер с тех пор не появлялся… У меня было деловое поручение в этих краях, чуть дальше, в Уоппинге, на фабрике Гордон Уэлл – углеродистые соединения в бутылях. Там оживленная торговля, бойкий подвоз к докам. Задержки, можно сказать, не бывает! Вечная толкотня, гонка между стен, глухих заборов, отвесных скал… Гремят… прорываются… мчатся… переваливаются на ухабах… коренники… ломовые роспуски… тяжело груженые повозки подгоняются к самой воде, поближе к трюмам… Зрелище театральное, река в виде подмостков, софиты пылают во всю мощность, ветер свищет – мир грез… Смотрю, испытываю нежные чувства… У кого только не спрашивал… Хотелось бы все же снова увидеть Проспера. Как он теперь выглядит? Пивнушка сгорела… Одни сваи остались от его трехэтажного заведения, какие-то обломки в тине… Вода струилась между обломков во время отлива… Деревянная труха у доков Данди…
Ладно, возвращаюсь к моим делам.
Действительно, прогуляться просто так теперь не часто случалось. Время от времени дашь крюка, пробираясь от завода к заводу. Крупных сумм больше при себе не имел. Так, два-три фунта на покупки… И всегда в одиночестве! С Вирджинией – ни разу. Успевал почитать газеты, брошенные на скамьях… Все кругом завалено газетами. О Гринвиче, об этой гнусной истории – ни строчки. Ни слова, ни намека. Глухое молчание. Да и то верно – много чего происходило на белом свете… тайн, еще более захватывающих, немало, даже для Лондона. Черт знает что случалось, было о чем читать. Кого-то задавило трамваем, на дне сточного колодца нашли няньку с торчащим из нее кинжалом вот такой длины, на телеграфном проводе подвесили младенца… а во Фландрии готовились очень крупные наступательные операции, которые должны были завершиться в Берлине… со дня на день ожидали взятия Салоник. Бесконечные треволнения!.. Не менее восьми специальных выпусков на день!.. Словом, событий хватало. А о нашей катастрофе – ни слова, как будто ни Клабена, ни Дельфины никогда не существовало. Ничего себе! Наваждение какое-то! Мне становилось просто не по себе. Не приснилось же мне, в самом деле! Это были вполне реальные заботы, отвратительные и смертельно опасные. Меня прямо в дрожь кидало, начинало трясти при одной мысли об этом… Да, я получил небольшую передышку, но надолго ли? Военные события занимали мысли людей, но ведь рано или поздно Гринвич выплывет наружу и обратится против нас. Круг должен был замкнуться… «Бумеранг, сударь, бумеранг!» Я был твердо уверен в том, что когда-нибудь вновь заговорят о Гринвиче. Я таскался с тяжестью в руках и с тяжестью в душе, мотался из квартала в квартал, держался людных мест, оживленных улиц… где легко было затеряться, мгновенно растворяться в толпе… и смотрел во все глаза.
