пощелкивая шипящими звуками: «Ни один человек на свете поистине не одинок. Ты — часть всего живущего». Трудность в том, чтобы убедить кого-то другого, что он, на самом деле, — часть тебя, так какого же черта? Мы все, части одного целого, должны взаимодействовать. Пральна?
Ли умолк, задумчиво глядя на Аллертона. «Интересно, чего я с мальчонкой добился», — подумал он. Тот слушал вежливо, в паузах улыбался.
— Я вот что имею в виду, Аллертон: мы все — части одного неимоверно огромного целого. Нет смысла с этим спорить. — Ли уже начал уставать от этого номера. Он беспокойно огляделся — куда бы его теперь пристроить. — А эти бары для голубых — они тебя разве не угнетают? Конечно, никакого сравнения с заведениями для педиков в Штатах.
— Откуда мне знать? — сказал Аллертон. — Я ни разу не был в барах для педиков, если не считать тех, куда меня водил Дюме. Наверное, и там оттяг, и там.
— В самом деле не был?
— Никогда.
Ли расплатился по счету, и они вышли в прохладную ночь. Месяц в небе был ясен и зелен. Они побрели куда-то.
— Может, зайдем ко мне выпьем? У меня есть бутылка «Наполеона».
— Давай, — согласился Аллертон.
— Коньячок совершенно без претензий, понимаешь, — не эта патока для туристов, совершенно явно подкрашенная, но приятная на массовый вкус. Моему напитку не нужны подделки, чтобы шокировать и насиловать горло. Пойдем.
Ли тормознул такси.
— Три песо до угла Инсургентов и Монтеррея, — сказал он водителю на своем чудовищном испанском. Тот ответил: четыре. Ли захлопнул дверцу. Водитель пробормотал что-то и снова открыл ее.
В машине Ли повернулся к Аллертону:
— Чувак, вероятно, таит подрывные мысли. Знаешь, когда я учился в Принстоне, коммунизм был самым писком моды. Открыто выступая за частную собственность и классовое общество, ты определялся как тупая деревенщина или епископальный педераст. Но я не поддался заразе — коммунизму, то есть. Aqui. — Ли протянул таксисту три песо, и тот пробормотал что-то еще и яростно рванул рычаги. Машина дернулась с места.
— Иногда мне кажется, что мы им не нравимся, — сказал Аллертон.
— Мне-то что — пускай не любят, — отозвался Ли. — Самое главное — могут ли они что-то с этим сделать? В данное время — явно ничего. Им не дали зеленый свет. Таксист, например, ненавидит гринго. Но если он кого-то укокошит — а это весьма вероятно, — то не американца. Скорее всего — другого мексиканца. Может быть, своего лучшего друга. Друзья не такие страшные, как чужаки.
Ли открыл дверь квартиры и включил свет. Все жилище пребывало в беспорядке, казавшемся безнадежным. Тут и там были заметны попытки разложить все по кучкам, но признаков обжитости не наблюдалось. Ни картин, ни украшений. Вся мебель явно — чужая. Но присутствие Ли, тем не менее, пропитывало всю квартиру. Куртка на спинке стула и шляпа на столе не могли принадлежать никому другому.
— Я сейчас тебе налью. — Ли вынес из кухни два простых стакана и налил в каждый по два дюйма мексиканского бренди.
Аллертон попробовал.
— Господи боже мой, — сказал он. — Сюда, наверное, поссал сам Наполеон.
— Вот этого я и боялся. Неразвитый вкус. Ваше поколение так и не научилось извлекать удовольствие из того, что развитый вкус дарует посвященным.
И Ли сделал большой глоток. Ему удалось экстатически выдохнуть «а-ах!», но бренди попало в горло, и он закашлялся.
— Действительно, кошмар, — через некоторое время выговорил он. — Но все равно лучше, чем калифорнийское. От этого хоть коньяком пахнет.
Наступило долгое молчание. Аллертон сидел, откинув голову на спинку дивана. Глаза его были полузакрыты.
— Давай, я покажу тебе квартиру? — предложил Ли и встал. — Вот здесь у нас спальня.
Аллертон медленно поднялся на ноги. Они зашли в спальню, Аллертон улегся на кровать и закурил. Ли сел на единственный стул.
— Еще бренди? — спросил он. Аллертон кивнул. Ли присел на край постели, налил и протянул стакан Аллертону. Потом коснулся рукава его свитера.
— Хорошая вещица, дорогой мой, — сказал он. — Не в Мексике сделали.
— Я купил его в Шотландии, — ответил тот. На него напала икота — он подскочил и ринулся в ванную.
Ли остановился в дверях:
— Какая жалость, — сказал он. — В чем же дело? Ты, вроде, много не пил. — Он налил в стакан воды и протянул Аллертону. — Полегче?
— Да, наверное. — Аллертон снова лег на кровать.
Ли протянул руку и коснулся его мочки уха, погладил по щеке. Аллертон накрыл его руку своей и сжал ее.
— Давай снимем этот свитер.
— Давай, — ответил Аллертон. Он стянул свитер и снова лег. Ли снял свои ботинки и рубашку, потом расстегнул рубашку Аллертона и провел рукой по его животу и ребрам. Живот дрогнул под его ладонью.
— Господи, какой ты тощий, — сказал он.
— Я довольно маленький.
Ли снял с Аллертона ботинки и носки. Расстегнул ему ремень и брюки. Аллертон выгнулся, и Ли стащил с него брюки вместе с трусами. Его брюки вместе с бельем кучкой упали рядом, и он лег к Аллертону. Тот отзывался без враждебности, без отвращения, но в глазах его Ли замечал странное отчуждение, безличное спокойствие зверька или ребенка.
Позже, когда они лежали рядом и курили, Ли сказал:
— А кстати — ты говорил, что у тебя камера в закладе, и ты можешь ее потерять. — Ему, правда, пришло в голову, что в такую минуту вспоминать об этом бестактно, но он решил, что Аллертон не из обидчивых.
— Да. Четыреста песо. Квитанция истекает в следующую среду.
— Так давай завтра сходим и выкупим?
Аллертон пожал голым плечом, выглянувшим из-под простыни:
— Давай.
ГЛАВА 4
Вечером в пятницу Аллертон отправился на работу. Вместо своего соседа по квартире он вычитывал корректуру в газете на английском языке.
В субботу Ли встретился с ним в «Кубе» — баре, интерьер которого напоминал декорацию к сюрреалистическому балету. Стены украшали фрески подводных сцен: русалки и водяные в причудливых композициях с гигантскими золотыми рыбками таращились на клиентов бара с неподвижными одинаковыми выражениями апатичного смятения. Даже рыбы казались встревоженными, но безрезультатно. Возникало очень беспокойное ощущение — точно все эти гермафродиты испугались чего- то у посетителя за спиной или сбоку. Выпивохам от такого навязанного общества становилось не по себе, и они уходили в другие заведения.
Аллертон был несколько угрюм, а Ли было тоскливо и не по себе, пока он не опрокинул в себя пару
